Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мне вдруг становится ясно, что нужно сделать.
Я сую палец в рот и прокусываю кожу сколотым зубом. Боль стучит в унисон с пульсом. Складываю ладони чашей и прикладываю к тем, вырезанным по дереву.
– Защити от зла. Избавь от мучений.
Из-под рук моих вдруг начинают, теснясь, вырываться тугие листья. Я обжигаюсь и отдергиваю ладони, но уже поздно. Там, где только что были мои руки, моя кровь, сквозь старое дерево прорастает крапива. Молодая и жадная – до жизни, до пространства. Она все выплескивается наружу из небытия, а дверь начинает понемногу вибрировать, будто гулкие барабаны бьют далеко по другую сторону. Я завороженно наблюдаю за этим чудом, не в силах ни встать, ни отвести взгляд. Ритм становится все четче, вибрация все заметнее.
Ближе, громче.
Но как только дверь начинает выгибаться наружу, я понимаю – это не барабаны. Что‑то стучит в черную дверь, пытаясь вырваться. Во рту пересыхает, и я пытаюсь отползти дальше по коридору.
Удары сокрушают Дверь.
Не надо!
Дверь почти срывается с петель, когда я наконец встаю на ноги и пускаюсь наутек. Двери классов распахиваются у меня за спиной, и летят во все стороны щепки, будто за ними взрывают боевые снаряды. Да где же лестница?!
Раздается последний удар нечеловеческой силы и треск, с каким падает старое дерево.
Прочь! Я должна убраться прочь, но проклятый коридор никак не заканчивается. Не решаюсь обернуться, но чувствую, как что‑то смотрит мне в спину.
Пол устремляется к моему лицу. Я едва успеваю смягчить удар руками, но колени ударяются о паркет, и их пронзает острой болью. Все это длится лишь секунду, а в следующую нечто уже волочит меня за щиколотки к Двери. К тому, что скрывалось за ней. К тому, что исполняет желания.
Я кричу во весь голос, зову на помощь. Цепляюсь за каждую неровность, сдирая ногти до мяса, чтобы только остановить неумолимое скольжение. Но никто не приходит. Ничто не помогает.
Меня втягивает в проем, и последнее, что я вижу, – это кровавые джунгли и живые золотые лианы, едва подсвеченные луной из окна. Дверь захлопывается перед моим запрокинутым лицом с громовым стуком, и я падаю во тьму.
Следом приходит холод.
Все, что я могу из себя выдавить, – это жалкий истерический всхлип, и пар живого дыхания вылетает изо рта. Под ладонями – тонкое, острое, ледяное. Прокушенный палец токает. Неужели все это происходит со мной?
– Мария, Царица небесная… Мы, изгнанные… дети… – пытаюсь вспомнить хоть одну молитву, но в голове не смолкает назойливый звон, он смешивает все мысли. – Не могу, не помню…
Так холодно. Дыхание рвется на судорожные полувздохи.
Под руками хрустит и ломается. Да что же это?! Едва глаза приноравливаются к темноте вокруг, я понимаю, что очутилась в лесу.
Я стою на четвереньках на траве рядом с кострищем. Сердце замирает на миг, а после пускается диким галопом, грозясь переломать мне ребра. Это же наше кострище.
То самое…
Ветви бука, сомкнутые над моей головой, серебрятся на фоне бездонного черного неба в измороси звезд.
Я в центре небольшой поляны, рядом со мной – небольшой круг, выложенный камнями. Если наклониться, я непременно увижу старые угольки. Те самые, что попробовали нашей крови прошлым летом. Лед сковывает нутро, я словно парализована. Только меленько дрожит прокушенный палец, упрямо продолжая кровить. Прежде чем я понимаю, что же произошло, на холодных углях вдруг вспыхивает оранжевое пламя. Высокое, но почему‑то совсем не горячее.
На поляне есть кто‑то еще. Едва переставляя закоченевшие ноги, я заставляю себя шагнуть в сторону и вижу ту, кто притаился в тени.
Дана стоит, безвольно опустив руки вдоль тела, и пялится на огонь, приподняв уголки губ. Ее волосы кажутся совсем черными и уже достают до ключиц. Пышный венок из молодой крапивы над белым лбом, огненное пальто. Наконец она скашивает на меня черный глаз и обнажает два ряда мелких и очень острых зубов. Я делаю шаг назад.
Но вместо того, чтобы кинуться, Данка снимает пальто. Потом развязывает узел на воротничке, стягивает через голову форменное платье и остается только в сорочке и серых шерстяных чулках. Кончики ее волос уже достигают талии.
Почему‑то от этого зрелища желчь подскакивает к горлу.
Крапива в венке шевелится на неосязаемом ветру. Данка сосредоточенно крепит на белую сорочку черную камею и вскидывает на меня дико косящие глаза:
– Теперь мой черед. Беги.
Где‑то в темноте хрустит ветка. И еще одна. И еще. Будто кто‑то обходит поляну по широкой дуге. По спирали.
Я делаю еще один неуверенный шаг назад. От кого мне бежать? От Даны? Или от того, кто в лесу?
Снова треск веток. Спираль сжимается.
– Он меня ищет! – отчетливо произносит Данка и шипит на меня, оскалив мелкие клыки.
И я срываюсь с места. Ноги несут меня куда‑то прочь, в горле трепещет обезумевший пульс. Мышцы гудят от напряжения, но мне гораздо страшнее остановиться. Я даже не уверена, в какую сторону бежать!
Жду крика, но он так и не звучит. Что с Даной? Ее нашли? И кто ее нашел? Неужели?.. Нет! Выдумка, выдумка! Бред полный.
Я останавливаюсь. Нужно прийти в себя. Успокоиться. Всему должно быть объяснение. Данка опять играет в свои игры. В лесу были девчонки, а я позволила обвести себя вокруг пальца. Но волосы‑то, волосы! И венок крапивный, будто май на дворе.
Мне жарко. Бег разогнал кровь, успевшую загустеть от ужаса, и кажется, что от кожи поднимается пар.
Вокруг возвышаются призрачно-бледные березы и переплетаются кривые ветви буков. Подлесок паучьими тонкими сучьями цепляется за подол платья и полы пальто. Под ногами тихо перешептывается палая листва, приглушая мои неловкие шаги. Я почти уверена, что иду в правильную сторону, – еще с десяток вздохов, и я увижу рогатый силуэт пансиона Блаженной Иоанны.
Но я все иду и иду и не вижу ни единого знакомого деревца, ни единой тропы.
Лес обрывается внезапно, будто натолкнувшись на невидимую стену. Последний куст шиповника с сожалением отпускает мою истерзанную форму, и я вижу забор, выкрашенный белой краской. Такой яркой, что она светится в темноте. За ним идут какие‑то холмики и перекрестья прямых линий. Пленка тучи соскальзывает с луны, и я с ужасом понимаю, что вышла из лесу к деревенскому кладбищу.
Впрочем, я быстро беру себя в руки. Истлевшие кости не могут причинить мне никакого вреда. Живые, безумные, озлобленные люди – могут. Все остальное бред.
А я еще не сошла с ума. Нет-нет, еще не сошла.
Все, что мне нужно, – это выйти к деревне. От их главной улицы я легко найду тропу, ведущую напрямик к пансиону. От мысли о том, чтобы вновь войти в лес, вдоль позвоночника скользит мокрое перышко, и меня передергивает.
Иду вдоль кладбищенской ограды, для верности придерживаясь за нее рукой и стараясь не смотреть ни в живой мрак леса, ни на поле, расчерченное крестами надгробий.
Октябрьская ночь тиха. Не воют собаки, не слышно уханья ночных птиц, шороха грызунов. Почему? Все спит или… умерло?
Ночью кладбище кажется больше, чем оно есть на самом деле, но вот я уже вижу очертания костела. Слева меня подстерегает скользкий обрыв глинистого оврага, и теперь, чтобы выйти к костелу и на главную улицу, мне придется срезать через погост. Стиснув зубы, перелезаю через забор, благо он невысокий. Кладбище кажется мирным и спокойным –
