Последняя Ева - Анна Берсенева

С этими словами он вдруг взял ее руку в свою и поднес к губам. Вообще-то Адам часто целовал Надину руку, она уже почти привыкла к тому, что он делает это так же просто, как другие здороваются. Даже Полина Герасимовна привыкла, хотя ужасно смущалась сначала.

Но сейчас он поцеловал ее руку совсем по-другому – может быть, слишком порывисто – и сжал ее пальцы чуть крепче, чем обычно. Или просто дольше задержал у своих губ? Надя замерла, забыв про рисунки и боясь пошевелиться. Она прислушивалась к его дыханию, к прикосновению его губ, которое чувствовала не только пальцами, но и всем телом…

Чернигов действительно был тихим городом, а в их огромной квартире всегда стояла какая-то особенная тишина – не тишина даже, а глубокий, ненарушимый покой. Может быть, это чувство возникало из-за высоких потолков, или из-за того, что окна всегда были немного затемнены ветками каштанов, или из-за скрипа половиц, крашенных в медно-коричневый цвет.

Половицы скрипнули; Адам отодвинул стул. Он так и не отпустил ее руки, поднявшись из-за стола и замерев на мгновение, перед тем как привлечь Надю к себе.

– Надечка, коханая моя, – прошептал он, – как мне тяжко от тебя уезжать…

Надю и так уже пронизывало током от его прикосновения. А когда Адам обнял ее за плечи, она вздрогнула так, что, пытаясь скрыть эту дрожь, сама прижалась щекой к его плечу, спрятала лицо у него на груди. Но, наверное, он хотел смотреть ей в глаза, и поэтому положил ладони на ее щеки, поднял вверх ее пылающее лицо, одновременно сам к нему наклоняясь.

– Ты мне снишься каждую ночь, – сказал он; его глаза были теперь так близко, что Надя неясно различала их – только глубокое, светлое море перед самыми своими глазами. – Каждый день я тебя вижу, и все равно ты мне снишься каждую ночь, моя Надя…

Она не знала, что сказать, и дыхание у нее прерывалось.

– Не уезжай! – само собою вырвалось у нее. – Не уезжай, Адам!

– Я не хотел бы уезжать от тебя, моя коханая, – прошептал он едва слышно. – Как не хотел бы…

Его голос дрогнул, прервался, и в следующее мгновение Надя почувствовала, как губы его прикасаются к ее губам – первым в ее жизни поцелуем.

Может быть, это и не поцелуй даже был. Они просто замерли, почувствовав соприкосновение губ, и не могли пошевелиться. В тишине комнаты бесконечно длилось это трепетное любовное прикосновение.

Адам первым откинул голову назад, словно для того, чтобы яснее увидеть Надино лицо. Но тут же снова его глаза оказались совсем близко. Он обнял ее так крепко, как будто они стояли где-нибудь на перроне и прямо сейчас им предстояло расстаться.

Тут Надя наконец вскинула руки, положила ему на плечи.

– Не уезжай! – в отчаянии повторила она.

Еще полчаса назад она совсем не думала о том, что он скоро уедет. То есть она понимала, что уже двадцать восьмое августа, и даже знала, что Витька позавчера ходил за билетами. Но она настолько не могла себе этого представить, что даже не вспоминала о разлуке. И вот теперь, в это мгновение первого робкого поцелуя, Надя впервые поняла, что им придется расстаться – и совсем скоро, через какие-нибудь два дня…

Эта мысль показалась ей такой ужасной, что она судорожно сжала ладони на его плечах и едва не вскрикнула. И он тут же почувствовал ее страх, ее отчаяние, и стал целовать ее лицо, не разбирая, к чему прикасаются губы – к глазам, губам, щекам… По щекам уже текли слезы.

– Я приеду, – задыхаясь от волнения, шептал Адам. – Як Бога кохам, приеду, Наденька моя, приеду к тебе совсем скоро! Я тебя люблю…

Та трепетная и сложная жизнь, которую она всегда чувствовала в нем, теперь рвалась наружу, вся была устремлена на нее, и Надя обо всем забыла, все глубже погружаясь в стремительный поток его души.

Оба они не знали, встреча это была или прощание.

Глава 10

Лето, против всех ожиданий, пролетело незаметно.

Началось оно с того, что мама все-таки не поехала к Юре. То есть она уже совсем было собралась, даже позвонила в авиакассы и узнала, что билеты в Южно-Сахалинск есть на любое число, только покупай. И все-таки Юре удалось ее отговорить; правда, Ева в этом и не сомневалась. Она прекрасно знала, что брат не только сам делает то, что считает нужным, но и других заставляет соглашаться со своими поступками. Он всегда был такой, с самого детства.

Хотя вообще-то неправильно было так это называть. Никого он не заставлял, совсем по-другому… Просто умел сказать так, что любой человек сам понимал: Юра действительно должен поступить именно так, как говорит, и обижаться тут не на что. Он не кричал, не уговаривал, но убеждал безоговорочно – непонятно чем, может быть, интонациями или прямым, как у отца, взглядом.

– Ну что, не летишь? – спросила Ева, когда мама положила трубку.

– Нет, наверное, – помедлив, ответила та.

Еву удивило и даже расстроило выражение маминого лица – не просто печальное, но какое-то виноватое.

– Что это ты, мам? – спросила она. – У него разве случилось что-нибудь?

– Ничего не случилось, – покачала головой Надя. – Говорит, все в порядке, возьмет отпуск при первой возможности. И чтобы я не вздумала лететь, а болела от его имени за Полинку.

Полинка поступала этим летом в Строгановское, и, конечно, Юра был прав.

– Тогда что же? – осторожно спросила Ева. – Почему ты так расстроилась?

Мама не ответила, вышла из комнаты. А когда Ева прошла вслед за нею на кухню, лицо у Нади уже было спокойное – такое, как всегда. Как будто и не было этого печального и виноватого выражения.

Что ж, они все уже привыкли к тому, что Юра отдалился от дома. То ли Сахалин был тому причиной – все-таки уже три года он там, – то ли сам его характер: сдержанный, при необходимости жесткий и совершенно закрытый для окружающих, даже для любящих родных.

Ева не понимала только, как же это произошло. Как из добродушного, похожего на медвежонка мальчика вырос мужчина, в характере которого даже она не могла не чувствовать суровости? Правда, в глубине души Ева не верила, что Юрка вот такой и есть, каким кажется всем; с нею он всегда был как-то по-особенному ласков.

И, конечно, вся история его неудачной женитьбы… Пытаясь примерить на себя то, что произошло между ее братом и Соной, Ева думала, что сама она, наверное, жить не смогла бы после этого. Но то она, с ее преувеличенной чувствительностью, с бесконечными сомнениями в себе – со всем тем, что Денис справедливо называл переливаниями из пустого в порожнее.

Правда, они все тогда были расстроены, пытались сочувствовать Юре, чуть не шепотом разговаривали, когда он приходил домой, – как будто в квартире кто-то умер. Сам Юра, пожалуй, казался тогда самым спокойным из всей семьи. Разве что работать стал больше, хотя больше уже, кажется, было некуда.