Окно в природу-2002 - Василий Песков

«У леса есть уши, — говорил мне знакомый лесник. — Ни один звук без внимания лес не оставит. Зверь должен принять решение: надо ему бояться или не надо». В природе, кроме «ведомственной охраны», когда животные одного вида предупреждают сородичей об опасности, есть и «мирские» служаки, оповещающие о чем-нибудь необычном не только своих, но всех и вся. Обитатели леса знают: неспроста стрекочет сорока, надо остановиться, прислушаться, оглядеться. Ту же службу несет и сойка. Крик этих птиц по характеру (жесткое стрекотанье) как бы и предназначен для сигналов тревоги.

Во всех сообществах животных есть такие «вещатели». В Африке мне показали шумную птицу, и я понял: как и сорока, это надежный сигнальщик. А в Индии в джунглях глашатаем опасности является маленький олень мунтжак — заметит тигра или леопарда и начинает истошно кричать, почти что лаять. И все сразу знают: большая опасность рядом.

Обитатели леса прислушиваются ко всем звукам и шорохам — верно сориентироваться помогают не только стрекотанье сороки, но и свист оленя, тревожное квохтанье тетерки, возбужденные писки синиц. Но и спокойные звуки мирно текущей жизни крайне важны обитателям леса. Они позволяют расслабиться, подремать, побродить без боязни в приятном месте, поиграть с собратьями в догонялки.

Животные умеют «сортировать» звуки, оставляя одни без вниманья и чутко реагируя на другие. Однажды вблизи Внуковского аэродрома у деревни Анино я наблюдал лося. Он беззаботно кормился. Рев взлетающих самолетов его нисколько не беспокоил, но, услышав, как хрустнула ветка у меня под ногой, зверь немедленно скрылся.

Все живое каким-нибудь образом о себе заявляет — обликом, звуком, запахом. И в это же время каждый должен знать, к чему надо прислушаться, присмотреться, принюхаться. Что-то животные получают от природы в наследство; все мышееды, например, кошки, совы и лисы, едва научившись летать и бегать, знают: писк мыши — это знак пищи, на этот звук немедленно надо стремиться. Но многое животным дается опытом жизни. По звукам, запахам, облику они учатся понимать, кто их друг и кто враг, с кем надо жить мирно — бок о бок, кому следует дать отпор, а от кого (и от чего — например, от пожара) надо вовремя скрыться. Такова жизнь.

28.06.2002 — Житьё-бытьё

В апреле я получил от Агафьи письмо с грустным началом: «Видно, зарастает дорожка в тайгу. Два года не был…» Далее сообщалось: «Всю зиму было тихо, тихо — ни одного вертолета». Я это знал — ни одного! Весной из Харькова мне позвонил художник Сергей Усик, с которым встречались мы у Агафьи, и предложил добираться на лодке по Абакану. Я без колебаний ответил: на лодке очень опасно. Не ведая, на что решился Сергей, из Абакана в мае я получил тревожную весть: «Абазинский житель Федор Хлебников погиб на реке — лодку нашли, а людей нет». Я сразу подумал и о Сергее: не был ли он на той лодке? Оказалось — нет, остерегся. Позвонил мне на днях, когда я уже побывал у Агафьи. Услышав о Хлебникове, Сергей онемел: «Я ведь именно с ним хотел плыть…»

Я же добрался к таежникам тоже не безопасным в наши дни вертолетом. 10 июня с Байконура запускали с космическим грузом очередную ракету «Протон». Как обычно, в район обитанья Агафьи летели ученые искать следы топлива из второй ступени ракеты. Руководитель полета Николай Николаевич Кузнецов позвонил мне в Москву: «Собирайтесь! Вертолет заночует в тайге, вы сможете с ним же и выбраться».

Вертолет, поднимая волну в реке и мотая из стороны в сторону зелень на берегу, улетел, чтобы завтра сюда вернуться.

Местечко, где приземляются вертолеты, давно стало местом свиданий и первых расспросов. Сидим под елками на пеньках. Рядом шумит река, подчеркивая молчанье идущего в гору леса. У реки над кострищем висит закопченный котел, под елками медогонка и три полинявших улья напоминают о несбывшихся помыслах Ерофея иметь тут пчел. Стоит под елками и лабаз на двух высоких столбах, в него прячут привозимые сюда мешки с мукой и крупой. Под лабазом — лопаты, топор, пила, моток проволоки, ведра, канистра с бензином для пилы «Дружба», древесные кладки, берестяные туеса, подсыхающая трава для коз.

Ну как? Ну что? — обычные вопросы при встрече. Встречают нас двое — Агафья и Ерофей, третий член «коллектива» — Надежда — рано утром подалась с ночевкой в горы рыть лекарственные корешки.

Великих событий в таежной закути не случилось. Но все же есть о чем рассказать.

Агафья в письме сообщала, что рысь догнала у реки кабаргу и та, спасаясь, забежала в «усадьбу». И не ошиблась — рысь, почуяв людей, отступила, а кабарга с неделю топталась у загородки. В письме о судьбе ее сказано не было, и я подумал: из-за мяса могли застрелить. Нет, не поднялась рука, в тайгу кабарга ушла невредимой. А вот лисицу Надежда, неплохо владеющая ружьем, застрелила. Мышатница, обнаглев, стала бегать возле загонов с курами и поплатилась за это шкурой. Но и с «усадьбы» таежная дань была взята — филин уволок прямо с порога избушки кота, а ястреб унес предводителя кур, любимца Агафьи нарядного петуха. Постоянно появляются тут и медведи. В них стрелять не решаются — отпугивают. Но прежняя техника «пужанья» (красные тряпки и старые ведра на кольях) упразднилась, медведей «пужают» холостыми выстрелами. Но появилось тут «пужало» против птиц, беспокоящих кур и кошек. На высоком шесте распяли подстреленную Надеждой большую сову. И это как будто сдерживает любителей куриного мяса.

Еще одним героем новостей стал козел по кличке Бандит. Он, помню, любого норовил поддать рогами под зад и, видимо, соскучившись по этой забаве, напал на мирного, ласкового, готового каждого облизать кобелька Тюбика. Столкновенье у конуры закончилось переломом передней лапы у кобелька. Агафья замотала лапу бинтом, смоченным в растопленном парафине от свечки. Тюбик две недели покорно носил повязку, а когда почувствовал, что она уже не нужна, сорвал зубами.

А козла схарчили — на прясле висит белая его шкурка. Разбойник без сожаленья был отдан на прокорм плотнику и жестянщику, присланным сюда заботливым администратором таежного городка Таштагола Владимиром Николаевичем Макутой.

— Поглядите-ка… — повела нас Агафья взглянуть на усадьбу с реки.

Одна из избушек была покрыта оцинкованной жестью и ослепительным зеркалом сияла на солнце.

— Ты, Агафья, теперь как «новая русская»…

Агафья вполне понимает значенье этих двух слов и, смущенная, ухмыляется. Крышей она любуется и радуется, как ребенок игрушке. Залетевший сюда «большой человек» из Новокузнецка, оглядев протекавшую Агафьину конуру, распорядился с вертолетной оказией доставить железо. А два мастера из Таштагола, съев между делом козла, соорудили крышу, на которую Агафья теперь почти молится.

Под крышей, правда, все осталось по-прежнему — посуда, мешки, инструменты, обувка, запасы еды свалены в не поддающемся описанию беспорядке. (Тут же, рядом, разгребает сор приболевшая курица.) Но эта «окружающая среда» для Агафьи — родная с детства. Порядок в жилище был для нее чуждым и неудобным, из-за чего распался в позапрошлом году житейский союз с москвичкой Надеждой. Но крыша… Крышей действительно можно гордиться. Агафья показала затес на матице: «Изба Агафьи Карповны Лыковой».

— Вот порадовался бы Карп Осипович…

— Да, тятенька-то и в помыслах не мог увидеть такое, — согласилась Агафья. Она так гордилась замечательной кровлей, что неожиданно согласилась влезть по лестнице на чердак и, свесив ноги, сфотографироваться.

Каждый по-своему прав

Когда окончились разговоры о новостях и постройках, дело дошло до гостинцев. Их раздача была всегда приятным для всех ритуалом. Перечислить подарки имеет смысл для того, чтобы знать вкусы и нужды робинзонов тайги. По традиции в этот раз: батарейки, лампочки, лимоны, мешки с сахаром, мукой и крупой. По просьбам: Агафье и Наде — куски сатина, ситца, фланели; Ерофею — чай, сало, удилище, лески, крючки, ремень для протеза, бинты, мази, лекарства.

Детскую радость Агафьи вызвала привезенная другом моим Николаем Николаевичем Савушкиным посуда: белые, расписанные вишенками кастрюльки — от крошечной до большой — и столь же нарядный чайник. Агафья полдня ходила, не выпуская его из рук.

Привез я Агафье присланную с Украины посылку. Вещи в ней были для таежницы явно не подходящие, но решил привезти — посмотреть, как примет. Достаю по порядку. Джемпер в серебряных блестках, юбка и кружевная ночная рубашка вызывают снисходительную улыбку. А когда из мешочка я вынул превосходный бюстгальтер, Агафья расхохоталась: «Козлу на рога повесить…» Но варежки и аккуратный, с цветной каемкой платочек явно пришлись ко двору. Варежки спрятаны были на печке («Зима-то у нас стояла — тридцать семь градусов»), а платочком Агафья накрылась и целый день щеголяла в нем, надев также свежее платье и резиновые сапоги. Пишу об этом с улыбкой. Агафья, по натуре смешливая, задает такой тон.