Когда закон бессилен - Борис Бабкин

В глазах явно удивленного Растогина внезапно появилось восхищение.

—    А знаешь, Галина, — сказал он, — мне пока­залось, что я слушаю умного, убежденного в своей правоте политика. Ты патриотка.

—    Нет, — засмеялась она, — я простая русская баба. Ведь именно поэтому вы не желали видеть меня своей невесткой. Я очень благодарна вам за помощь Павлику, потому что с лекарствами сейчас еще очень плохо. Но прошу вас, Павел Афанасьевич, — Галина вздохнула, — давайте прекратим все это. Павлик мой сын, и он останется со мной. И, поверьте, я сделаю все возможное, чтобы он ни в чем не был похож на своего деда, — Галина повернулась и быстро пошла по больничному парку.

—    Мне очень жаль, — тихо проговорил Растогин, — но ты вынуждаешь меня прибегнуть к этому.

—    По-моему, она снова послала его по матуш­ке, — оскалился в улыбке Туз.

—    Скорее всего да, — отозвался с места водителя Николай. — И это уже не впервые.

—    Крутая бабец, — захохотал здоровяк.

—    Скорее упрямая, — поправил его Зюзин. — Если на нее надавить, сломается.

—    А вот этого не хотелось бы, — усмехнулся Туз. — Тогда шеф увезет внучонка в Израиль. И оттуда дитя будет заниматься банками. А это все! Мы потеряем возможность отмывать бабки. Поэтому ты и должен стать ее мужем, — громко сказал Туз, — и немедленно усыновить Павлика. Вот тогда мы поста­вим деда перед выбором: либо он отдает нам банки и забирает внука, либо ребенок будет влачить жалкое существование с неродным папой, который сделает жизнь сыночка невыносимой. Растогин знает тебя и в это поверит. Да наверняка и торговаться не будет. Поэтому понастойчивее, Коля. Время уже играет про­тив нас. Осталось всего месяца три. Растогин ждет завершения золотопромывочного сезона на Колыме. У него там заключен контракт с тремя артелями. А кончают намывать благородный металл где-то в сен­тябре, крайний срок — начало октября. Так что вре­мя пока есть. Но чем быстрее мы поставим Павла Афанасьевича перед выбором, тем лучше.

—    Шеф сел, — услышали они голос из перего­ворного устройства, — прикрывайте сзади.

—    Вот жизнь пошла, — трогая машину, недо­вольно заметил Зюзин. — Я его, пса, в любой момент пришить готов, а охраняю.

—    Он нам за это очень неплохо платит, — засме­ялся Туз.

—    Блиндер буду сапоги! — радостно воскликнул Граф.

—    Мадера фикус! — закончил за него крепкий высокий человек в замшевом пиджаке. Рассмеявшись, они обнялись. Похлопали друг друга по плечам.

—    Помнишь мою присказку, — сказал Виталий.

—    Да я сам вот уже три года с ней в хороших, — улыбнулся приятель. — Отличные слова, главное — непонятные. Говоришь зло, думают — материшься. Весело — радуются, думают, ты так свой восторг вы­ражаешь.

Граф приехал на Павелецкий вокзал купить билет до Тамбова для Виконта, который хотел на пару дней съездить к недавно освободившемуся другу. На вокза­ле Граф встретил своего старого приятеля Зубра. С Зубаревым он и отработал кассира леспромхоза под Вологдой. Сделали они все чисто. Работали в масках, поэтому обошлись без крови. Поставив на главной дороге указатель «объезд», на старой разбитой дороге, по которой не ездили уже полгода, набросали шипов из стальной проволоки с заостренными концами. Когда «уазик» проколол переднее колесо и остановил­ся, они вдвоем подскочили к шедшему заменить ко­лесо водителю и охраннику и, угрожая им оружием, уложили на землю. Находившийся в кабине кассир даже не помышлял о сопротивлении. Связав всех троих, они нырнули в лес. На реке их ждал Фомич с моторкой. После того, как машина с кассиром свер­нула, Фомич убрал указатель. В лодке разделили деньги и первым с нее около небольшого поселка сошел Граф. Деньги он спрятал под камнем в овраге. Когда он приехал в Москву, его задержали. Доказать ограбление не удалось, но, памятуя о старых заслугах Графа, дали ему пятнадцать лет. Через год в зону пришел Антон Зубарев. Он был осужден за незакон­ное хранение огнестрельного оружия. Его сдала одна ревнивая женщина. У нее на квартире его и арестова­ли. Ствол был чист, поэтому пришить ему ничего не могли, и он привез в зону четыре года. Три года назад освободился. В зоне они строили планы один гран­диознее другого, мечтали совершить ограбление века. С полгода Зубр хоть изредка, но присылал письма, подписываясь другим именем, как они и договори­лись. Потом Графа увезли на другую зону, и он поте­рял Зубра. И вот эта неожиданная и такая нужная встреча.

—    Ты знаешь, Фомич помер, — сообщил Граф.

—    Да, слышал, — буркнул Зубр. — Рак у него вроде. А. ты какого хрена на бану? — с тревогой спросил он. — Ведь враз...

—    Да я не в бегах, — засмеялся Граф, — меня по помиловке освободили.

—    Ништяк! — по-блатному выразил свой восторг Зубр.

—    Даже живу на законных основаниях в столице.

—     В рот мента! — поразился Зубр. — Ты чего, женился? — помрачнев, спросил он.

—    Да нет, мне мать Фомича по его просьбе хату оставила. Царство ей небесное, — неуверенно — мо­жет, говорить нужно по-другому, — сказал он и быс­тро перекрестился, — хорошая старуха была.

—    В натуре, — согласился Зубр.

—    А ты где? — в свою очередь поинтересовался Граф.

—    Мой адрес не дом и не улица, — словами песни ответил Антон.

—    Так, может, ко мне? — предложил Граф.

—    Отлично. Отпразднуем встречу. Ты еще ничего не приметил? — подхватив солдатский рюкзак, Зубр пошел за Графом.

—    Да есть кое-что, — вздохнул Граф. — Ты Ви­конта помнишь?

—    Конечно, — кивнул Зубр.

—    Вот он и предлагает одно дело, — понизив голос, сказал Граф.

—    Тормози, — попросил Зубр, — что-то я не въеду. Ты перековался или он за ствол берется?

—    Дома поговорим, — улыбнулся Граф и остано­вился. — А ведь ко мне тебе нельзя, — с сожалением сказал он, — менты враз срисуют. Тут один участко­вый, сука, через день ныряет.

 —    Тогда я в гостиницу, — легко решил этот воп­рос Зубр, — бабки есть. В Воронеже подхарчился.

—    В гостиницу тоже не в масть, — заметил Граф. — Мало ли что. Менты постоялые дворы часто проверяют.

—    Так куда же мне? — посмотрел на него Антон.

—    Поехали, — Граф вспомнил квартиру соседки ц обрадовался. — Со мной рядом женщина живет. Сейчас в больнице с сыном. У него желтуха, А это значит, что минимум месяц ее не будет. Пока там переторчишь. Потом видно будет.

Волошин вышел на улицу и жадно вдохнул нагре­тый жарким солнцем воздух. Из дома доносились приглушенные голоса. Он закрыл глаза. За последние несколько дней ему трижды хотелось умереть. И осо­бенно остро желание броситься в холодную темную могилу возникло у него, когда начали опускать гроб с телом матери. Если после похорон жены и дочери его как могла поддерживала и успокаивала мать, то те­перь...

—    Дмитрий, — услышал он густой бас вышедше­го следом дяди Степана, — я, конечно, — как обыч­но начал он, — все понимаю. Жаль Ксению и Сашку с Зинкой. Но, — поморщившись, вытащил сигарету и прикурил. Дмитрий молча смотрел на него. — Ты это, — вместе с дымом выдохнул дядя Степан, — поехали завтра на пасеку. Побудешь там со мной до поминок. Потом вернемся.

—    Не хочу, — сразу отказался Волошин. — Ведь там убили...

—    Да нет, — перебил его Степан. — Я теперь в другом месте. На эспарцет переехал. И вагончика нет, сжег я его. Так что...

—    Спасибо, дядя Степан, — на этот раз Воло­шин перебил его, — но нет, не могу.

—     Но ведь жизнь-то продолжается, — не выдер­жал Степан. — А ты себя заживо похоронил. Нельзя так. Все мы рано или поздно там будем. Сколько кому отпущено. Ну что ты изменишь, если оставшие­ся тебе дни будешь постоянно в трауре? Плохотебе, но ведь надо как-то выдюжить. Тем более тебя тоже хотели прибить. Значит, мешаешь ты кому-то. А вот кому? — он внимательно посмотрел на Волошина. Тот безразлично пожал плечами.

—    Тьфу ты, — рассердился Степан.

—    Не злитесь, — тихо попросил Дмитрий. — Я и сам понимаю, что, наверное, нельзя так. Но не знаю я, — закричал он, — что делать?! Как мне жить?! Не знаю! — закрыв лицо руками, он запла­кал. — Лучше бы они меня убили, — сквозь слезы проговорил он. — Поймите, — не поднимая головы, сглотнув слезы обратился он к не знавшему, как и что делать, мужчине. — Я никогда не был один, сам по себе. Вы ведь сами говорили, что я под каблуком у жены, — слабо улыбнулся он. — Да, она все в своих руках держала. Я просто с радостью делал все, что она хотела. Она любила меня, — он всхлипнул. — У меня нет друзей. Просто приятелей и то нет. Я не люблю компании. Знакомых много, хороших знако­мых. Может, они и есть друзья? — с надеждой по­смотрел он на дядю Степана. — Ведь вы видели, сколько их было на похоронах Саши. И никто не упрекнул за то, что я оставил их на пасеке. Одних оставил! — закричал он. — И поэтому их убили!