Сполохи детства - Степан Калита

Обманывать детей, по всей видимости, было в традициях нашей семьи. Я буквально обожал «деревянную» советскую жвачку — апельсиновую, мятную, кофейную. Хоть она и дубела после жевания.

— Мама, купи жвачку, — просил я. Маме мои просьбы очень не нравились. Отчасти потому, что никогда не было денег.

— Так, — сказала однажды мама. — Ты мою начальницу видел, Ирину Сергеевну?

— Да, — я кивнул.

— Хочешь, чтобы у тебя была такая же лошадиная челюсть?

Тут я испугался. Челюсть у Ирины Сергеевны была массивной и сильно выдавалась вперед, отчего она, и правда, очень походила на лошадь.

— Она в детстве тоже много жвачки жевала, — продолжала мама. — Вот и развилась челюсть.

«Ничего себе», — подумал я. И с тех пор стал относиться к жвачке с опасением. Очень не хотелось в зрелом возрасте походить физиономией на коня.

А еще нельзя было есть много сладкого. Или «слипнутся кишки». Я так боялся этой перспективы, представляя, как живот прилипает к позвоночнику, что не позволял себе есть больше одной конфеты за раз. Впрочем, конфеты мне и так доставались редко. И по одной штуке. Но я отлично помню, как однажды, приехав к другой бабушке (папиной маме, с которой почти не общался, убитой им впоследствии ножницами), я увидел перед собой целое блюдо с конфетами. И побоялся съесть много, хотя вкусно было необыкновенно… Сосальные конфеты я любил больше шоколадных. И однажды, собрав десять копеек, купил себе сто грамм «Театральных» конфет — леденцовых — самых любимых. И ел их по одной штуке в день, опасаясь слипания кишок.

Исключение я делал для мятных таблеток. Они так и назывались. Я покупал их в аптеке (благо, стоили они 2 копейки) и жевал одну за одной. Удивительно, как в аптеке халатно относились к продажам лекарств. Могли бы поинтересоваться, зачем ребенок покупает таблетки. Пустые пачки прятал под подушку. И мама, конечно же, обнаружила их однажды. И был небольшой скандал. И я пообещал больше ничего не покупать в аптеке и не есть просто так.

У бабушки был начальник по фамилии Пиллипович. В детстве я искренне думал, что Пиллипович не человек, а какой-то монстр, регулярно терзающий бабушку, и что из-за этого чудовища наша семья постоянно терпит лишения. Что он изводит бабушку, и надеется когда-нибудь покончить с ней совсем. Я надеялся, что когда подрасту, одолею Пиллиповича, но пока я еще слишком мал, надо есть лучше, и расти быстрее — иначе с Пиллиповичем мне ни за что не справиться… Каково же было мое удивление, когда я наконец встретился с Пиллиповичем. Он оказался энергичным мужчиной в очках. Пожалуй, слишком энергичным, и весьма крикливым. На монстра он совсем не походил. А был холериком, исповедующим авторитарный стиль руководства. Как это обычно бывает с людьми такого склада, однажды его хватил инфаркт. И прямо с работы монстра Пиллиповича увезли в больницу, откуда он уже не вышел.

— Дельный был мужик, — заметила бабушка. И я, несмотря на то, что Пиллипович оказался человеком, удивился, услышав ее слова.

Еще я боялся засыпать без света. Просил, чтобы всегда была включена лампа. И обязательно мама должна была пожелать мне спокойной ночи. Пока она не говорила: «Спокойной ночи» я не мог заснуть. Потом я решил, что помимо «Спокойной ночи» ей следует желать мне приятных сновидений. Сновидения сновидениями, но и этого мне показалось мало. «А вдруг, — подумал я, — сновидения будут настолько приятными, что я, чего доброго не захочу просыпаться». С этих пор мамино вечернее заклинание звучало так: «Спокойной ночи, приятных сновидений, до завтра». Потом к этой формуле прибавилось «удачного пробуждения», затем — «хорошего завтрашнего дня», потом — «пусть ты ничем не заболеешь этой ночью» и наконец — «пусть ты не заболеешь и в последующие дни и ночи», после чего мама взбунтовалась.

— Все, — сказала она, — хватит этих капризов. Будешь спать так. Не хочу ничего говорить!

— Мама! — вскричал я, пребывая в священном ужасе, будучи уверен, что скончаюсь той же ночью. — Ты хочешь убить меня! Нет! Нет! Умоляю! Скажи все, что должна.

Но мама отличалась весьма упрямым характером. Нет — значит, нет.

Я не мог заснуть долго этой ночью. Несколько раз вставал и отправлялся на переговоры, надеясь уговорить маму — пощадить меня. Но тщетно. Потом, вдоволь намучившись, все же уснул… Затем были еще ночи, и новые мучения, но в конце концов я привык засыпать без пожеланий спокойной ночи и прочих «важных» слов. Казалось бы, сон наладился. Но меня ожидал новый удар.

Мама написала одну из своих картин (тогда она писала по большей части маслом) и повесила у меня в ногах, на стенку массивного секретера.

Поначалу я отнесся к этому новшеству спокойно, но потом стал просить, и даже умолять, убрать картину из комнаты. На ней была ваза с цветами. И в этой самой вазе отчетливо видна была мерзкая мышиная морда, очень злая — несколько мазков белилами — дорисованная моим богатым воображением.

— Мышь? — удивилась мама. — Какая еще мышь?

Я протопал по кровати и ткнул в картину указательным пальцем, очертил острую мордочку:

— Вот она.

— Глупости, — сказала мама. — Добрая мышка, она никак тебе не помешает.

— Нет, мама, убери ее, убери, она злая, очень злая! — закричал я.

Но мама осталась непреклонна.

— Привыкай, — сказала она. — Найди с ней общий язык, подружись.

Когда она закрыла дверь, мышь уставилась на меня с картины парочкой маленьких черных глазок. Смотрела она с любопытством, растянув морду в недоброй усмешке. Я лежал под одеялом, не шевелясь, стараясь не упустить ее из вида. Все ждал, что она выкинет. Но она не шевелилась.

Целые недели я привыкал к этому неподвижному злу, заключенному в сосуде. Но так и не привык… Лишь смирился с ним на время. Когда я приехал в квартиру много лет спустя, чтобы забрать мамины картины, этой уготована была особая судьба. Признаться, я был несколько пьян. И все же я так давно хотел это сделать, что состояние мое не имело никакого значения. Я осуществил давнее намерение. Это главное. Достал из кармана нож и вырезал из холста изображение мерзкой мыши. А потом на кухне сжег грызуна на газовой конфорке. Обезображенную картину я выбросил на помойку. Другие полотна забрал с собой. Мамины картины всегда мне нравились. В них была вся она — сильная, умная, наделенная отличным чувством юмора и жизнелюбием, отталкивающая от себя все дурное, и сомневающаяся, ищущая, противоречивая. Ее картины были молодыми, дышали поиском и талантом, и каждая отличалась от другой стилем и манерой исполнения. Как будто их писали разные люди. Теперь на стене в коридоре, в квартире, где я живу, висят ее «Человек под дождем» (опоясанный белыми рамками серый и мрачный тип под зонтиком — чей взгляд неприятен) и «Карты» (угловатый кубизм, исполненный неуютного морока, отчего и переехал из спальни). Мамины картины надо смотреть, наблюдать, они никогда не станут пустым украшением интерьера, не глянутся обывателю, не сделают счастливым любителя лубочных картинок с Арбата и глазуновско-шиловского прямолинейного художественного убожества.

Когда мне было одиннадцать лет, прямо посреди учебного года, осенью, бабушка взяла меня с собой в Ташкент — на биологическую станцию. Там трудились над выведением новой породы тутового шелкопряда аспиранты, чью работу она курировала — ребята самых разных национальностей. Для меня поездка стала настоящим подарком — ведь можно было две недели не ходить в школу. К тому же, предстоял первый в моей жизни полет на самолете — я предвкушал его настолько, что не мог заснуть в ночь перед полетом, нисколько не опасаясь, что с самолетом что-нибудь случится, и он грохнется на землю, и все мы обязательно погибнем.

Помню, с каким восторгом поднимался по трапу, как радостно усаживался в широкое кресло — сам я был худенький, и кресло казалось огромным. Конечно, мне досталось место возле окна. Через ряд от нас с бабушкой сидел толстенный узбек, ремень никак не хотел застегиваться на его огромном пузе, и бедная стюардесса в красивой форме всячески ему помогала, да так — что он кряхтел. Не успели мы взлететь, как толстяк распечатал пачку сигарет «Ява» и картинно закурил, потом извлек из сумки коньяк, налил в рюмку и, причмокивая, выпил — он тоже, похоже, любил летать. Но бабушка быстро испортила ему все удовольствие.

— Здесь же дети, — строго сказала она, — вы не могли бы курить в хвосте, как все порядочные мужчины?

Узбек сразу сильно расстроился, погрустнел. Ему пришлось отстегивать ремень, мучительно выбираться из кресла и топать в хвост самолета. Там уже висел смог и курила целая толпа «порядочных» мужчин. В те лихие времена мало кого волновало, сколько минут горит воздушное судно. Эта информация стала интересной и доступной гораздо позднее. Куда больше все задавались вопросом — когда будут кормить. Шу-шу-шу про еду перелетало из одного конца салона в другой. И вскоре появилась стюардесса с тележкой — все сразу успокоились — и стали ждать.