Пропавшие без вести - Степан Злобин

В тумане вдруг замелькали желтые пятнышки, желтенькие гусята в пуху… гусята… А вот и мать кормит гусят, мать в белом, с коричневыми горошинами платочке, который Машута послала ей накануне войны. Мать увидала ее и всплеснула руками.

— Мама! — крикнула Маша…

Когда в прачечную вбежали двое эсэсовцев, в клубах едкого пара они не заметили Машу, уже лежавшую на цементном полу. С проклятиями и кашлем они прошмыгнули насквозь и вышли через бельевую каморку.

Налет на лагерь был короче всех прежних, обыск — поверхностнее; даже злости и грубости в отношении пленных было, казалось, меньше. Так представлялось всем в ТБЦ-отделении.

Но оказалось, что главное действо разыгрывалось в форлагере и в хирургии, где сразу сделалось ясно, что эсэсовцам в этот раз нужны не вещи, а сами люди.

Десять минут спустя после начала налета по магистрали хирургического отделения провели в кандалах Кумова. Майор шел, как всегда, прямой, с расправленной грудью, как с юности привыкают ходить военные люди.

Из форлагеря к воротам на шоссе выгнали Балашова с окровавленным лицом и тоже в цепях по рукам и ногам.

Ударами и пинками под зад и в бока их загнали в крытый автофургон. Туда за ними вскочило с десяток солдат вчерной форме…

Когда по окончании эсэсовского налета женщины возвратились в прачечную, они увидели на полу в луже крови Машуту.

— Машенька! Машка, Машута! — закричали они.

— Машуту убили! Мертвая, вся в кровище!

Смятенные выскочили они из прачечной. На крики женщин бежали к прачечной писаря, дезинфекторы, вразвалку спешил коротышка Вилька.

— Доктора! Доктора! — звали женщины.

Славинский, который еще не успел опомниться после ареста Ивана, кинулся к Маше.

Она лежала белая, как восковая, в платке, запятнанном кровью, со струйкой крови, запекшейся на щеке.

— Ну, как она, Женя, жива? — с надеждой спросила одна из женщин.

Славинский выпустил руку Машуты и молча качнул головой.

Ясно было, что девушка умерла от внезапного кровотечения, но почему она не ушла в барак, почему лежала у барабана, почему было все полно формалиновым паром, хотя эсэсовцы бросили обе двери отворенными?..

— Карантиныча увезли — так в обморок хлопнулась, что ли? — пренебрежительно и равнодушно спросила Людмила, когда Машу несли в барак на носилках.

— Умерла она, от кровотечения, — ответили комендантше.

— Так куда ж вы в барак ее тащите?! Зачем в барак?! В мертвецкую и несите! Сбесились — таскать мертвечину в жилое помещение!

— Да что ты, Людмила! Видишь, в крови она. Обмыть, одеть надо!

— Обмыли бы в прачечной, уж кому охота! А одевать… — Людмила пожала плечами. — Мужчин без одежи хоронят. Приказа нет, чтобы одевать в могилу!

— Погоди, вот як прийде Червонна Армия, як задавим тебе, так в яму нагую скинемо! — ответила ей санитарка Галка.

— Дура! Да страшно же ведь с покойницей ночевать! — жалобно «оправдывалась» Людмила.

— Уйди ты! — сурово погнали ее девушки. — Замолчи!..

Машуту уложили на койку. По сторонам ее поставили две зажженные карбидные лампочки, любовно ее обрядили и причесали. Женщины по две сидели, неся всю ночь вахту.

Наутро женщины вышли проводить Машуту на кладбище.

Могильщики вырыли для нее отдельную небольшую могилку, а подруги просто спели несколько песен, которые Маша любила.

Яна Карловна сказала:

— Она была хорошей, взбалмошной, советской девчонкой, немножко грубьян, но с добрым, горячим сердцем. Мы все ее любим и будем всегда любить его память…

И эта маленькая неточность в языке даже придала словам Яны Карловны какую-то особенную теплоту и ласковость.

Машу завернули в солдатскую шинель вместо гроба и бережно опустили на дно могилы. Сверху бросили несколько веток, покрытых золотистыми и красными осенними листьями. Плакали тихо, без всхлипов и без рыданий.

Возвращаясь, женщины говорили о загадочной странности Машиной смерти. И только назавтра, когда из стирального барабана в чуть подкрашенной фиолетовой краской мыльной воде стали среди белья попадаться клочки размокшей бумаги, когда там оказались компасы, — подруги поняли, почему Машута осталась в прачечной и почему умерла…

— Значит, она и не знала, что Ваню ее увезли в гестапо! — вздохнула маленькая Наташа.

— Так и лючше, — скупо отозвалась Яна Карловна.

Фронтовые сводки обсуждались командирами.

В августе вышла из войны Румыния, в начале сентября — Финляндия, а затем Болгария. В Польше Красная Армия стала по Висле; она вошла в Прибалтику, перешла через Неман и пробивалась к Восточной Пруссии.

Что можно было предположить о дальнейшем ее наступлении? Будет ли новый удар нанесен в сторону Кракова, Кенигсберга, Вены или Варшавы? Кто-то высказывал мысль, что к Новому году должен быть взят Берлин. Но больше всего в этом прогнозе было собственного нетерпения…

Более трезвые голоса раздавались за то, что к Новому году будет форсирован Одер, а к 23 февраля Красная Армия вступит в Берлин…

Может быть, все это было ошибкой, основанной на подъеме духа и оптимизме, но, во всяком случае, разработку оперативного плана восстания было необходимо закончить не позже Октябрьских праздников…

Однако проверкой в тревожные часы июльского путча было доказано, что лагерная военная организация к восстанию не готова.

После ареста Кумова всю штабную работу естественно было возглавить Баркову, как его заместителю.

Муравьев требовал от него наконец настоящей разведки. Но разведчики по-прежнему не возвращались в лагерь.

Чтобы вынудить немцев вернуть разведчиков в лагерь, было найдено последнее средство: направить в разведку действительно туберкулезных больных.

Муравьев подумал о давнем друге, бывшем шахтере, разведчике Пимене. Муравьев давно уже не встречал его и подумал, что, может быть, он в последнее время ослаб от болезни, можно ли нагрузить на него такую задачу.

Но оказалось, что Трудников бойко шагает по блоку, прогуливаясь с Сеней Бровкиным.

«Нет, ничего, наш шахтер молодцом!» — радостно подумал о нем Муравьев.

— Семеныч, здорово! — бодро приветствовал Трудников. — Смотри-ка, старшой из генезенде-команды к нам в блок угодил! Захворал. Я ему говорю: «Нос не вешай», а он раскис, испугался каверны… Да у меня их четыре, видал? Не боюсь!

— Да черт его знает… — смущенно сказал Цыганок. — Стали у нас отбирать из команды людей на отправку, меня тоже к докторше на рентген. Она говорит: «Больной…» Я думал сперва, что для укрытия в лазарете, а она мне со всякой заботой, всерьез… Выходит, что в самом деле чахотка!

— Да, уж чахотки в плену сколько хочешь! — грустно сказал Трудников. — Вот и я, видишь, болен. Что делать! Домой попадем — полечат!

— А я, Пимен Левоныч, боюсь! — угрюмо ответил Бровкин. — Боюсь не дожить до победы!

— Да что ты слюни-то распускаешь, Сенька! — строго прервал Муравьев. — Вон сколько больных! Что же ты думаешь, все перемрут? Чудак!

— Не знаю, как все… А я спать не могу. Думать забыл обо всем. Только и есть в башке одно слово: «чахотка, чахотка, чахотка»… Вот так и гвоздит, и гвоздит…

— У меня к тебе, Левоныч, дело, — круто повернул Муравьев, видя, что надо переменить разговор.

Бровкин взглянул вопросительно на обоих и, без слов поняв, что им надо остаться наедине, отошел.

Муравьев поделился с Трудниковым соображениями о разведке.

— Пошлите меня, дорогие! — встрепенулся бывший разведчик. — А со мной — пацана Еремку и еще Цыганка. Пусть почует, что он не отброс, а живой человек. На такое дело пойдет — оживет! Ведь, главное, что убивает? Что ты никому ни на что не нужен!

— Погоди, не спеши, Левоныч, — охладил его пыл Муравьев. — Не всякий больной может вынесть разведку. Что скажут врачи!..

— А что врачи! Ведь может пуля срезать здорового! Ты, кажется, хочешь с гарантией! Сроду я не ходил в такую разведку, чтобы без риска…

Трудников засмеялся, и смех его перешел сразу в кашель.

— Вот видишь! — сказал Муравьев.

— Да, для такой работенки кашель постылое дело! — по-своему понял разведчик. — А я порошков на дорожку возьму. У Юрки такие есть порошки…

Трудников был рад послужить еще раз. Муравьев понимал, что это значит для Труднйкова, как он к этому рвется. Но чувствовал, что для Пимена этот поход может стать и концом его жизни. Бровкин ожил. Еремка был в настоящем восторге, когда ему объяснили задачу. Перед уходом из лагеря Трудников зашел к Муравьеву.

— В случае что — напиши, Семеныч, моей хозяйке. Она молодая, пусть ищет себе судьбу…

— Доктор-то как? Пускает тебя? — спросил Муравьев.

— А, язви его! Сердце толкает, Михайло! Одели нас хорошо, тепло. Приобули. Пойду. Выполним! А коли выполним, так потом помереть не жалко. И Сенька мой. Цыганок-то, воспрянул. Я ведь тебе говорил — оживет!.. Ну, с шахтерским приветом, Семеныч! — шутливо закончил он и обнял Муравьева.