Мир Марка Твена - Алексей Зверев

У Гека идея бегства несравнимо серьезнее. Уж он-то, кажется, во всех отношениях дитя природы — никогда у него не было ни постоянной крыши над головой, ни родительской ласки, ни того, что принято называть «хорошими манерами». Понятно, отчего он так скверно себя чувствует в доме вдовы. А у отца? Вроде бы здесь все по нему — ни книг, ни ученья, лови себе целый день рыбу да покуривай всласть. Только эта естественная жизнь, к которой Гек должен бы быть предрасположен, ему столь же тягостна, как и «нормальный» распорядок, каким его себе представляют вдова или мисс Уотсон. В отличие от Тома Гек давно понял, что эта естественность — не одно лишь сладостное безделье, свобода от всяких нудных правил и приволье не поднадзорного житья. Это еще и непролазная грязь, и грубость нравов, и убожество помыслов, и шрамы от ежедневных порок, и предрассудки еще более дикие, чем в той среде, к которой его пыталась приобщить вдова Дуглас. И против такой естественности Гек бунтует не менее яростно, чем против стараний превратить его в такого же благовоспитанного и бесцветного мальчика, как и большинство в Санкт-Петербурге.

Поэтому бегство для него не забава, а необходимость — самим собой он может остаться лишь вдали от мира, где властвуют «нормальность», насаждаемая провинциальными ревнителями хорошего воспитания, или «простота», которая так ему знакома по опыту общения с отцом.

И прибежищем для Гека становится плот.

Сюжет книги о Геке — плавание, дорога, которая всегда сулит приключения. Конечно, такой сюжет выбран не случайно. В мировой литературе он встречается очень часто. Еще с той поры, как на выжженных солнцем испанских трактах появилась худая и высокая фигура доброго рыцаря верхом на Росинанте и его приземистого, по-крестьянски одетого слуги, сопровождающего своего господина на осле, дорога стала важнейшим художественным мотивом многих замечательных книг. Пройдет по ней, открывая для себя сложности мира, но не теряя веры в доброту человеческого сердца, безродный сирота Том Джонс из замечательной книги Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша» (1749), — Твен любил произведения этого английского просветителя, убежденного, что «смешное жизнь предлагает внимательному наблюдателю на каждом шагу», и умевшего в обыденности различить и драму, и фарс, и серьезный конфликт. По пыльным российским шляхам прокатит бричка Чичикова в бессмертной поэме Гоголя, а чуть раньше появятся на сельских проселках доброй старой Англии фигуры добродушного мистера Пиквика и его незадачливых друзей, описанных в романе Чарльза Диккенса. Плот Гека и Джима — это еще одно звено давней и плодотворной литературной традиции, которую определяют как роман дороги.

Но по своей Творческой сущности такие романы бывают очень разными. Обычен случай, когда дорога служит лишь удобным способом связать, скрепить разрозненные эпизоды повествования, придав калейдоскопу целостность и выстроив панораму (или, например, сатирическое обозрение) там, где без сквозного мотива дороги не появилось бы единства. И совсем иной характер приобретает тот же образ странствия в «Геке Финне». Река, по которой плывут Гек и Джим, — такой же полноправный герой повествования, как и они сами. Попытайтесь вообразить, что они бы передвигались ну хоть в повозке или пешком через прерию, как Следопыт в романах Купера, — сразу же исчезнет что-то очень значительное, может быть, даже определяющее в книге Твена. Ведь река — это особый мир, живущий по своим законам поэзии, величия, непредсказуемости, вольности, и он никогда не подчинится унылой будничности поксвиллов и бриксвиллов — маленьких городков, стоящих по берегам просторной Миссисипи.

Гек и Джим в ладу с этим миром, в разладе — с людьми, которые его населяют. Для Джима дорога — это нелегкий и опасный путь к свободе, для Гека — самая естественная форма существования. А для самого Твена? Для него река и дорога воплощают вдохновение. Это и вправду целая вселенная — открытая, неисчерпаемая в богатстве своих красок, бесконечно изменчивая и все-таки единая, если только художник сумеет за ее разноликостью обнаружить глубоко пролегающую связь самых, казалось бы, несочетающихся событий, самых далеких друг от друга явлений и вещей. Дорога здесь больше, чем путешествие, дорога — это способ жить в мире и изображать мир.

И если сравнить «Приключения Гекльберри Финна» с другими романами дороги, то всего созвучнее книге Твена окажутся «Мертвые души». Мы и у Гоголя повсюду встретим картины, преисполненные резкого отрицания той действительности, в которой только и возможно появление маниловых и собакевичей, коробочек и Плюшкиных, — а их духовных родичей перед читателем «Гека Финна» пройдет целое множество. Но свою книгу Гоголь назвал поэмой — не по авторскому капризу, конечно. Если бы его задачей была только сатира, странными выглядели бы на гоголевских страницах и поразительные лирические пейзажи, и птица-тройка, и эти гимны дороге, которые не раз вспомнишь, читая повесть о Геке: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога!.. Сколько родилось в тебе чудных замыслов, поэтических грез, сколько перечувствовалось дивных впечатлений!»

Тут дело в общности, в объективном совпадении принципов художественного мышления. Ни для Гоголя, ни для Твена уродства жизни, которую они изображали, не могли заслонить саму жизнь в ее бесконечности и красоте. Осмеяние и высокая лирика у них не просто взаимодействовали — они представали нерасторжимыми, образуя совершенно особую образную стихию.

А чтобы такая стихия возникла, необходимым условием оказывался мотив странствия. Дороги. Или плота.

Поначалу плавание на плоту кажется Геку удивительным, ни с чем не сравнимым приключением. Но встреча с Джимом переворачивает ситуацию игры, знакомую нам по «Тому Сойеру», и делает ее ситуацией нравственного выбора.

Правда, Гек это не сразу поймет. Ведь плот для него вроде островка романтики среди окружающей скуки. Так хорошо плыть по широкой тихой реке, где несколькими слабыми огоньками обозначены погрузившиеся в сон редкие городки и деревни на высоком берегу, и, опустив ноги в согретую солнцем воду, надрезать дыню, взятую — разумеется, взаймы — на бахче, залитой лунным светом, и любоваться снопами искр из топок пароходов, идущих вверх, к Сент-Луису, и разгуливать нагишом, если не допекают москиты.

И когда позади останется не одна сотня миль, когда уже произойдет крушение и Гек познакомится с необычным семейством Грэнджерфордов, оказавшись свидетелем кровавой стычки, решившей исход их родовой вражды с Шепердсонами, когда два авантюриста, именующие себя королем и герцогом, выгонят наших героев из шалаша, а потом и сами едва не сделаются жертвами разъяренной толпы, — когда столько диковинных событий пройдет перед глазами Гека, он все так же будет мечтать лишь об одном: очутиться на плоту вместе с Джимом, «плыть одним посредине широкой реки — так, чтоб никто нас не мог достать!».

Прикоснувшись к реальной повседневности, Гек необычайно остро почувствовал, что только плот, когда они плыли вдвоем с Джимом, был приютом настоящей человечности, настоящего братства, которое и должно служить естественным принципом отношений между людьми, какими бы разными — и от природы, и по своему положению, и по взглядам и понятиям — они ни были. Но вместо братства повсюду рознь, обман, жестокость, насилие, и оттого-то Геку «везде кажется душно и тесно, а на плоту — нет. На плоту чувствуешь себя и свободно, и легко, и удобно».

Этот плот, на котором мы словно бы странствуем вместе с героями, конечно, становится высоким символом. На плоту выявляется истинная сущность человека, как ее понимал гуманист Марк Твен. Грэнджерфорды и Шепердсоны ходят в одну и ту же церковь и слушают проповедь о любви к ближнему, но при этом не спускают глаз друг с друга и держат руку на заряженном ружье. Мисс Уотсон сладко вещает о рае в награду за примерную земную жизнь, но предложенные работорговцем восемьсот долларов для нее слишком большой соблазн, чтобы не разлучать Джима с семьей, обрекая его на гибель. Жуликоватый старикашка, который выдавал себя за сына казненного народом французского короля Людовика XVI, соловьем разливался перед молитвенным собранием, обещая выучить христианскому смирению пиратов, каким он сам якобы был много лет, а потом посмеивался над доверчивыми олухами, собравшими ему деньги для этой возвышенной цели.

Джим тоже толкует о смирении, любви, заповедях, а по-настоящему обходится без всякой патетики и истовой религиозности. На плоту вместе с Геком беглый раб, быть может, единственный раз за всю свою жизнь почувствовал себя как равный с равным. И не было здесь ни всевластия хозяина, ни бесправия раба. Вся ложь и вся бесчеловечность, почитаемые в родных краях Гека и Джима нормальным порядком вещей, исчезают бесследно, когда плот отталкивается от берега и выходит на стремнину великой реки.