Северное сияние - Драго Янчар

С восточной стороны от Главной площади отходит узкая улочка, о существовании которой иные городские обыватели даже и не догадываются. Если бы приезжий ночью забрел сюда, уверенный, что с Главной площади все улицы наверняка куда-то ведут, ему прежде всего бросилось бы в глаза, что улочка эта не освещена. Если бы приезжий к тому же был пьян, как в последнее время все чаще бывает пьян Йозеф Эрдман — коммивояжер торгового дома «Щастны & Ко», поставляющего специальное лабораторное оборудование, — то он непременно врезался бы лбом в стену. И все потому, что улочка эта никуда не ведет, она безвыходна и слепа, и стена будто из-под земли вырастает перед человеком, когда бывает уже поздно. Так на этой улочке человек в буквальном смысле слова упирается лбом в еврейский вопрос, ибо позднее, когда он будет расспрашивать, как называется эта странная улица, сведущие люди сообщат, что именуется она Еврейской и не ведет никуда.

Шагах в десяти от Еврейской улицы, ближе к реке расположена синагога с окнами на Драву. Квартал вокруг называется Еврейским. Дома здесь в крайне бедственном состоянии, лестницы грязны и штукатурка всюду отваливается. Да и сама синагога медленно, но верно разрушается. Еврейский квартал очень стар, и в нем давно уже не живет ни одного еврея. В лето 1497-е их выгнали из города, ибо горожане задыхались от лихоимства ростовщиков. Тогда они рассеялись по всей Европе, и у многих осталась фамилия: Марпурго[35]. Конечно же, ростовщики были лишь предлогом, и мы прекрасно понимаем, что причины выселения кроются в глубоком прошлом и коренятся во временах незапамятных. Таким образом, Еврейский квартал существовал без евреев, и в году 1938-м в городе вряд ли можно было обнаружить хотя бы одного представителя этой нации. Во всяком случае, доктор Буковский не обнаружил ни единого. С евреями ему предстоит еще встретиться, однако, если в городе нет евреев, это вовсе не означает, что в нем нет также еврейского вопроса. А в лето 1938-е еврейский вопрос был одним из центральных вопросов во всей Центральной Европе от Балтики до Адриатики.

Я вышел из маленькой трафики на Державном мосту и лицом к лицу столкнулся с доктором Буковским. Его плешь была прикрыта большой черной шапкой. Я спросил, не холодно ли ему, то есть не холодно ли его голове без волос, но он, не ответив, прошел мимо. Я крикнул ему вслед, что пусть он передаст привет всей компании, и Маргарите, и Буссолину, и инженеру, всем. Тогда он резко обернулся и шагнул ко мне.

Скажите, вы всегда кидаетесь на людей посреди улицы? — спросил он. — Всегда кричите им вслед?

— Не всегда, — сказал я, — только знакомым.

— Даже когда трезвы?

Определенно намекал на то, что я пьян. Я сказал ему, что не пьян. Только плохо себя чувствую. Надо бы мне уехать, а я не могу, и пусть он не думает, что я какой-нибудь международный аферист. Кажется, голос у меня слегка дрожал. Он неожиданно заинтересовался. Подошел вплотную и посмотрел мне в глаза. Я увидел близко его зрачки, которые бегали, будто что-то выискивая.

— Две недели назад вы были другим человеком. Что с вами происходит? — спросил он.

Потом отступил и задумался.

— Не пройдете ли со мной на пару минут?

— Зачем?

— Я покажу вам нечто, что мгновенно заставит вас уехать.

Мы шли под мокрым снегом, и я видел, что Буковский косится на меня. Я должен был собрать все силы, чтобы не спотыкаться и идти ровно. Наверное, он опасался, что я упаду, иначе зачем было на меня так коситься.

Идти было недалеко, больница была поблизости от домика трафиканта и сидящего над ним турка, почти напротив моего теперешнего прибежища, гостиницы «Двор». Доктор Буковский раскланивался направо и налево, пока мы шли по больнице, наконец распахнул передо мной дверь в небольшой, пристроенный к главному корпусу флигель. Мы вошли в какую-то приемную, и нам навстречу поднялся служитель в кожаном фартуке. Буковский молча надел халат и какое-то время копался в шкафчике. Не найдя ничего более подходящего, он протянул мне нечто вроде синей робы, скорее всего, принадлежащей мужчине в фартуке. Затем он прошел в соседнюю комнату и с вежливым, несколько ироничным поклоном пригласил меня внутрь.

Первое, что бросилось мне в глаза, были голые ступни, торчащие из-под простыни. На мгновение я остановился и окинул взглядом зал, до половины выкрашенный белой масляной краской, которая уже успела стать грязновато-серой. На грубо сколоченных дощатых столах лежало несколько трупов, покрытых простынями в грязно-бурых пятнах. Столы чем-то напоминали мясницкие колоды для разделывания туш. У человека в кожаном фартуке, стоявшего за нами, была черная борода и птичьи глаза — не то галки, не то вороны.

Буковский резким движением сдернул простыню с ближайшего трупа. Голое мужское тело было по всей длине разрезано и грубо зашито суровой черной нитью. Ребра выпирали из-под кожи, голова была откинута назад, живот втянут так, что казалось, тело прилипло к доскам и его покрывает одна лишь кожа.

— Этого подобрали вчера в Ленте, — сказал Буковский. — Был почти без печенки. Цирроз, жуткий цирроз. Вот чем кончает человек, когда пьет.

Потом он ходил от трупа к трупу, сдергивая с них простыни, и что-то говорил, но я неожиданно перестал видеть и слышать. Тот, с черной бородой, в фартуке, поддержал меня. Видимо, привык, что люди теряют здесь сознание. Я прислонился к стене и закрыл глаза.

У меня и в самом деле закружилась голова, может, от спертого воздуха и тяжелого запаха дезинфекции, трупов и химикатов. Когда я открыл глаза, врач накрывал простыней труп в углу.

Он подошел ко мне, и я опять увидел его глаза совсем близко от моих, как на улице.

— Странно расширенные зрачки у вас, — сказал он.

Я представил себе свои странно расширенные зрачки.

— На вид вы здоровы, — сказал он. — Только вот глаза…

Взяв меня за запястье, посмотрел на часы. Кивнул и зашагал по помещению, оставив меня у стены рядом с человеком в фартуке, который стоял не шелохнувшись.

— Некогда вы говорили, что интересуетесь антропологией, — неожиданно сказал он. — Прозектура — прекрасное место для антропологических изысканий.

Его голос звучал неестественно звонко. Он ходил все быстрее и быстрее. Мне захотелось уйти, я не мог слышать его голос, видеть этот зал, его беготню между трупами. Он же продолжал бегать и говорить.

— Знаете ли вы, — воскликнул он, — что за всю свою жизнь я не видел ни одного еврея. Ни одного. Ни живого, ни мертвого. Весь мир занят еврейским вопросом, я же до сих пор не видел ни одного еврея.

Чего он от меня хочет? Может, у меня и зрачки-то расширены оттого, что мне страшно находиться в этой комнате и на меня волнами накатывает слабость, я стараюсь не смотреть по сторонам, вообще никуда не смотреть, уж не думает ли он, что мои расширенные зрачки означают, что с моей головой что-то не в порядке, с головой и мыслями. Зачем он притащил меня сюда? Может, потому, что сам не совсем здоров, что его мысли мечутся, что эта нервная беготня, махание руками, выкрики означают, что именно с ним не все в порядке? В который раз за время моего пребывания в этом городе я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Первый раз я отчетливо почувствовал это, когда стоял на лугу, где вместо травы был снег. Тогда пространство сдвинулось и начало сползать по направлению к реке. Нет, это не у меня земля уходит из-под ног, это не я помешан, не я тронулся, хоть у меня и расширенные зрачки. Это сама земля колеблется и плывет под ногами, это доктор кружится, и этот черный в кожаном фартуке кружится, и весь мир летит и кружится и несется к краю бездны. Доктор кричит и машет руками, говорит о разуме, разуме, разуме, разумные фразы говорит о разуме, восклицает, восклицает все громче, выбегает в приемную и возвращается с листом бумаги, сует его мне под нос, и теперь уже я, теперь уже я совсем близко вижу его зрачки, белков нет, вся поверхность глазного яблока — один огромный черный зрачок, который быстро поворачивается, и вертится, вертится там, у него внутри, в черепе, в то время как весь мир несется куда-то в бездну.

Вторую половину дня и всю ночь я проспал. Проснувшись, подсчитал на пальцах, сколько же часов я спал. Хотел побриться, но крем для бритья кончился. Да и лезвие было в таком состоянии, что я боялся порезаться. Не ходить же мне по улицам с порезанной физиономией. И пусть Главина говорит, что хочет. Он каждое утро так выскабливается, что вся кожа у него в ссадинах. Администрация гостиницы потребовала, чтобы я погасил счета. Потерпите немного, сказал я, совсем немного. Сколько? — спросили они. Каких-нибудь пару дней, я все оплачу и съеду. Я был собран, бодр и трезв и думал, что весь мир, по крайней мере та его часть, где находится город, стоит на ногах куда менее твердо, чем я. Вечером я слонялся по улицам, снова был в церкви на высоком берегу реки, в церкви святого Иосифа. Потом в Ленте искал Главину с Федятиным, но не нашел, опять бесцельно бродил, пока не повстречался с той женщиной.