Печать Соломона - Рик Янси

– Ты забыл о законах природы.

– Природы?

– Например, гравитация. Закон всемирного тяготения на меня распространяется.

– Я не шучу, Оп-девять.

– Я тоже.

– Так вот почему вы скрываете свое имя? Вы убиваете, насилуете или грабите, но вас ни в чем нельзя обвинить, потому что официально вас нет?

– Это правда. Официально я не существую. Нет ни свидетельства о рождении, ни больничной карты, ни действующих водительских прав, ни паспорта, ни карточки соцзащиты, ни отпечатков пальцев, ни документов, и если уж на то пошло, нет свидетелей – ничего, что могло бы установить или подтвердить мое существование. Уже много недель и даже месяцев, как я забыл не только свое имя, но и то, что оно у меня когда-то было. Я никто, Альфред, и зовут меня так, как того требуют обстоятельства.

Оп-девять говорил, а я пятился к выходу, к свободе.

Оп-девять встал:

– Послушай меня, Альфред. Есть такая старая поговорка: «Если нужно, то можно». Наша организация взяла на себя выполнение чрезвычайно деликатной и крайне опасной миссии. Она подразумевает весьма неприятные действия, и меня назначили исполнителем. Я тот, кто совершает необходимое. Вот в чем смысл Раздела девять. Я единственный оперативник в Конторе, кому поручено делать то, что должно, даже если это выходит за рамки приемлемого человеческого поведения.

– О, просто здорово, какая милая трактовка!

– Единственно верная. Оперативник номер девять без колебаний делает все, что нужно для достижения цели.

– Грязная работенка, но кто-то должен ее делать, да?

– Примерно так.

– Это про мусорщиков, Оп-девять! А мусорщики не убивают людей!

– И я не убиваю.

– Вы сами сказали, что убили кого-то в Абхазии.

– Я не говорил, что было убийство.

– Вы сказали, что убили.

– Сказал.

– Только сказали или сделали?

– То и другое.

– С каких пор убить не значит убить? А если я стану помехой для выполнения миссии… вы меня тоже убьете? В Абхазии вам кто-то помешал? Встал на пути?

– Я не собираюсь говорить об Абхазии.

– Почему? Вы же сказали, что это не секретная информация.

– Ты спросил, секретная ли она, а я ответил, что болезненная. Это не отрицает секретности.

– Значит, секретная? Почему вы постоянно увиливаете? Послушайте, Оп-девять, я буду откровенен. Я сейчас немного не в себе. Меня обманывали…

– Кто? Кто тебя обманывал?

– Я… я точно не знаю, но кто-то обманывал.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, Альфред.

– Ну конечно, а что еще вам сказать? Даже если бы вы знали, о чем я говорю, вам приказано отвечать, что не знаете, да вы небось и без приказа сказали бы то же самое.

– По-моему, Альфред, ты еще не оправился от последствий…

– О, это точно. Я страдаю от последствий инь-ян! Меня похитили, я чуть не утонул, меня вытолкнули из самолета, в меня стреляли, в мой мозг залезло нечто, во что я даже не верю! Мне врали с самого начала. Сперва Майк, а теперь и вы. Может, вы мне и про мою маму врали.

– Про твою маму?

– О ее смерти. Может, она и не умерла вовсе. Может, она жива, как вы, как я, как король Пеймон.

– Альфред, твоя мама умерла, когда тебе было двенадцать и все это еще не…

– Я знаю! Или знал! Я больше не знаю, что я знаю. Я даже не знаю, чего не знаю! У меня мозги крошатся, как зачерствевший торт.

– Понимаю, – серьезно отозвался Оп-девять, глядя мне в глаза.

Только это не помогло. Я не плакал, но его лицо исказилось, как в кривом зеркале, а мочки вытянулись, как у Гуфи[25].

– Но одно я знаю точно, – продолжил я. – Вы, ребята, что-то скрываете. Что-то тут не сходится.

У меня разболелась голова. Я потер виски. Комната пошла кругом. Теперь мне казалось, будто мои мозги склеены из битого стекла – вроде стакана, который выронила Бетти Таттл, когда мистер Нидлмайер сообщил, что я унаследовал четыреста миллионов долларов.

– Да, не сходится. Вы чего-то недоговариваете, а это все равно что обманывать, даже если не обманывать.

– Обманывать, не обманывая?

– В этом же нет никакого смысла. Почему я здесь? Зачем вы меня сюда привезли? Я пятнадцатилетний пацан, у меня нет никаких навыков для участия в супермиссии по поимке Майка и возвращению Святой Чаши. Скажите мне, Оп-девять, зачем я здесь? Назовите хоть одну причину, тогда я заткнусь, и мы пойдем за Майком, если, конечно, ради этого и прилетели сюда со скоростью четыре тысячи миль в час, потому что бездействуем самым загадочным образом. Почему мы торчим в этом номере? Вот что я хочу знать.

– Мы ждем наступления ночи.

– Ну так сейчас почти семь. Солнце уже садится.

– Тогда нам пора.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Ты сам предложил пойти.

– Я предложил?

Оп-девять кивнул. Я на секунду задумался.

– Не помню такого.

Я сполз по двери, уперся задом в ковер, уронил голову на руки и закрыл глаза. Запахло чем-то непонятным, противно так, как воняют гнилые фрукты. Я понюхал ладонь. Запах исходил от меня. Я пах как гнилой банан. Путом так не разит (я не помнил, чтобы принимал душ после «Пандоры», хотя на мою память не стоило полагаться). Так что же это за запах? Я слышал, что так бывает при гангрене, когда мясо гниет аж до костей и вонь стоит страшная. Вдруг у меня началась гангрена? Может, врос ноготь и развилась инфекция? Почему я гнию? Или это происходит у меня в голове? Может быть, в склеенный стакан просачивается что-то гнилое?

Оп-девять тронул меня за плечо.

– Я в беде? – всхлипнул я. – Со мною происходит что-то очень плохое.

– Думаю, да, Альфред.

– Это потому, что я посмотрел ему в глаза.

Я вспомнил, как Карл корчился на песке в Сахаре, орал что-то бессвязное и раздирал себе лицо.

– Возможно.

– Так да или нет? Вы же демонолог!

– Альфред… – тихо сказал Оп-девять и похлопал меня по плечу. – Альфред, скоро все кончится.

– Этого-то я и боюсь.

36

Перед выходом из номера Оп-девять переоделся. Он надел мятый пиджак и галстук в горчичного цвета пятнах, после чего стал похож на типичного школьного завуча или на продавца дешевых подержанных машин.

Когда мы спустились, работник отеля подогнал к парадному входу наш «таурус». Оп-девять сунул ему пятьдесят долларов одной бумажкой. Мне показалось, что для того, кто путешествует инкогнито, это слишком широкий жест, который не сочетается ни с его прикидом, ни с нашей машиной. После таких чаевых этот парень наверняка нас запомнит.

Оп-девять снова выехал на федеральную трассу и взял курс на север. Моросил холодный дождик. По пути я заметил пару машин, которые вынесло со скользкой дороги. На заиндевевшем лобовом стекле играли отблески красно-желтых аварийных огней.

– Как ты себя чувствуешь? – поинтересовался Оп-девять.

– Не очень.

Он хмыкнул и ничего не добавил. Казалось, он целиком сосредоточен на дороге или на том, что ждало нас в конце пути.

– Куда мы едем? – спросил я.

– В Эванстон, это к северу от Чикаго.

– Майк живет в Эванстоне?

– Его мать. У всех, Альфред, у всех без исключения есть слабые места. Болевые точки, если угодно. Для Гиены эта точка – его мать.

– И что вы собираетесь сделать с его матерью, Оп-девять?

– Я не говорил, что собираюсь с ней что-то делать.

– Я читал Девятый раздел. Вам разрешено сделать с ней все, что заблагорассудится.

Оп-девять промолчал.

– Вы можете убить ее, если захотите.

– Я не захочу убивать ее. Альфред, тот факт, что мне предоставлена известная свобода, не означает, что я получаю от этого удовольствие. Это большая ответственность и тяжелое бремя.

– Да уж. Изображать Бога всегда тяжело.

– Я не просил, чтобы меня сделали агентом, не соблюдающим протокол.

– Дело не в этом, – ответил я, – А в том, что если для обнаружения Майка вам понадобится причинить ей боль или даже убить, вы это сделаете. Невинная старушка. Вы не станете ее убивать, но можете.

– А ты не убил бы, когда на кону весь мир?

Это следовало обдумать, но размышления давались мне с великим трудом. С того момента, как я очнулся в штаб-квартире АМПНА, у меня постоянно болела голова. Правда, после срыва в гостиничном номере мне стало немного лучше. К запаху гнилых фруктов можно привыкнуть, но вот соображал я еще не очень.

Мы проехали мимо указателя «Эванстон», и вскоре Оп-девять уже вел наш «таурус» по трехполосным улицам с кирпичными тротуарами и маленькими, затейливо оформленными к Рождеству магазинчиками. Голые ветки деревьев были украшены гирляндами белых лампочек. Я и понятия не имел, что уже Рождество. И как-то выпал День благодарения.

– Мама ужасно готовила, – сообщил я Оп-девять, когда он выехал из центра и направился в район с большими домами, подсвеченными оленями, елками и конфетами-батончиками. – На каждый День благодарения она делала запеканку из кислой капусты и коричневого сахара.

– Странное блюдо.

– Не странное, а кошмарное, но я каждый год, чтобы ее не обидеть, съедал целую тарелку этого варева. Индейка всегда была сухой, пюре – с комками, а когда я разрезал тыквенный пирог, из него вытекала какая-то коричневая жижа. Не знаю, что это было такое.