Судьбы Серапионов - Борис Фрезинский

В Братство Вс. Иванова приняли сразу, назвав Брат Алеут. Серапионы Иванова заинтересовали: они были преимущественно прозаики и, как он понял, прозаики умелые. На собрания Серапионов он стал ходить раз в месяц — читать новое; с самого начала поставив себя прочно и особняком, усилив автоматически «бытовой» фланг Серапионов. В спорах участия не принимал, но слушал их напряженно («Мудрое спокойствие, которым он отличался подчас, давало нам повод сравнивать его с Буддой», — свидетельство Каверина[274]). «Жили мы почти голодно, почти дружно и почти весело», — вспоминал Вс. Иванов те месяцы[275]; вскоре Груздев устроил его в Культпросвет читать лекции о Толстом и он стал пересказывать красноармейцам то, что слышал у пролеткультовцев (один раз его представили так: «Этот товарищ лично знал Толстого и сейчас поделится впечатлениями…»). В конце 1921 года Шкловский сообщал Горькому в Германию: «Всеволод Иванов пишет все лучше и лучше. Последний его рассказ „Дитё“ привел бы Вас в восторг, такой „индейский“ или киплинговский сюжет и такая глубокая ирония»[276]. В феврале 1922 года, когда Серапионам исполнился год, Слонимский отчитывался перед Горьким: Всеволод Иванов «купил сибирскую шубу и похож теперь на белого медведя в пенсне. Он медленно, но верно становится знаменитостью, а с Серапионами сросся до чрезвычайности. Нельзя себе представить Серапионов без Всеволода»[277]. В этом же письме он привел фрагмент пародии Зощенко на Иванова: «Савоська вскинул берданку на плечо и выстрелил. — Это я в Бога, — сказал он и матерно улыбнулся»[278] («Это „матерно улыбнулся“ вошло у нас в поговорку», — сообщал Слонимский).

В 1921 году в Питер приехал из Москвы А. К. Воронский с портфелем денег: он покупал молодые таланты для будущей советской литературы[279], печатал их в своем журнале «Красная новь» — у него был мандат Ленина. В Москву Воронский вернулся с портфелем рукописей; он напечатал рассказы Всеволода Иванова и вскоре о том Ленину доложил: «Кое-каких результатов я уже добился. Дал Всеволода Иванова — это уже целое литературное событие, ибо он крупный талант и наш. Есть у меня… Н. Никитин, Федин и др. Все это молодежь… Имейте в виду, что Всеволод Иванов — это первая бомба, разорвавшаяся среди Зайцевых и Замятиных»[280].

Проза Вс. Иванова была немедленно замечена и оценена; о ней говорили и писали люди незаурядные, и каждый о своем. Учитель многих Серапионов Евгений Замятин: «Чтобы Вс. Иванов много думал — пока не похоже: он больше нюхает. Никто из писателей русских до сих пор не писал столько ноздрями, как Вс. Иванов… Нюх у Вс. Иванова — великолепный, звериный. Но когда он вспоминает, что ведь не из одной же ноздри, подобно лешему, состоит человек, и пробует философствовать, то частенько получаются анекдоты…»[281]. Литературовед и критик, еще только будущий прозаик Юрий Тынянов: «Всеволод Иванов — крепкий писатель, владеющий диалектизмами, строящий стиль на богатой лексической окраске… Всеволод Иванов — писатель малой формы, вернее — расплывчатой формы, которая держится ярким словом. Как только он уходит от своего буйного словаря — большая вещь ему не удается»[282]. «Формалист» № 1 В. Шкловский: «Его называют ориенталистом. Мы, кажется, назвали. Но это не дело: навязывать на человека бубенчик и исследовать потом не человека, а название… Всеволод Иванов мужественно грызет революционную тему. У него литература в крови, и любопытно смотреть, как художник бессознательно экспериментирует над задачей, которую нельзя решить, взявши тему атакой в лоб»[283]. Создатель Красной армии и, в то же время, незаурядный публицист и проницательный критик Лев Троцкий: «Он пишет революцию, и только революцию, но исключительно мужицкую и окраинную, чалдонскую. Односторонность темы и сравнительная узость художественного охвата накладывают на свежие и яркие краски Иванова оттенки однообразия. Он очень стихиен в своих настроениях и в стихийности недостаточно разборчив и строг к себе»[284].

Горький следил за писаниями своего ученика пристально: «Вы дали несомненные доказательства Вашей силы, как художника. Это я говорю не в утешение Вам, Вы человечище крепкий и утешать Вас не надо» и, затем, заметив, что «Голубые пески» — «книга хаотическая и многословная», Горький советует: «Так писать не надо, хотя бы только потому, что писать так — легко… Далее: Вы злоупотребляете местными речениями, в этом сказывается неправильно понятое увлечение Ремизова и его школы колдовством слова. Этот недостаток есть и у Никитина, он делает вас непереводимыми на языки Запада Европы. А переводить вас — необходимо…»[285]. Вс. Иванов в письмах Горькому откровенен и жесток к себе: «Дело в том, Алексей Максимович, — пишет он в январе 1923 года, — что я, при всех моих хороших изобразительных способностях, неглубок по уму. Происходит это не потому, что я мало учен или мало читаю, — ум плохо усваивает и — это, с малолетства, механизация букв, скользящая в моих глазах, тоже многому отучила меня…»[286].

У Серапионов принято было говорить о «бытовизме» Вс. Иванова. На эту тему уже на склоне лет, вспоминая Серапионовские времена, рассуждал Каверин: «Тогда я не понимал, что это — мнимая обыденность… что „бытовизм“ Иванова бесконечно далек от сознательного самоограничения натуралиста, от раскрашенной фотографии в литературе. Он как раз не боялся раскрашивать, но что это были за фантастические, смелые, рискованные цвета! В книжке, которая недаром называется „Цветные ветра“, эта смелость достигает размаха, который подлинным „бытовикам“ показался бы кощунством»[287].

С тех пор, как Воронский напечатал в «Красной нови» «Бронепоезд 14–69» и «Голубые пески», повесть о сибирских партизанах «Бронепоезд 14–69» была канонизирована в качестве советской классики; Вс. Иванов написал по ней пьесу. В марте 1922 года Воронский писал Иванову: «„Бронепоезд“ расценивается среди коммунистов очень высоко. В восторге Сталин и прочая именитая публика»[288]. Воронский не был человеком Сталина, но, видимо, именно он в том же 1922 году познакомил Вс. Иванова с генсеком. Вот рассказ сына писателя Вяч. Вс. Иванова в его необычайно интересных воспоминаниях: «После чтения „Дитё“ Сталин подарил отцу две бутылки грузинского вина и пригласил пожить на даче у него; они ходили вместе купаться, отец говорил, что он — один из немногих видевших будущего повелителя в костюме Адама, — Сталин купался голым; Сталин просил отца рассказывать ему все новые истории об ужасах гражданской войны, и чем кошмарнее были подробности, тем больше Сталин смеялся»[289].