Угодья Мальдорора - Евгения Доброва

— Розовый возьми.

— Какой-то он морковный.

— А если этот?

— Слишком темный.

— Может, бесцветную? Или блеск?

— Ладно, пойдем. Я на улице еще в палатках посмотрю. Или в переходе.

Пока мы глазели на витрины, баянист ушел. Зато появилась цыганка и торговала на его месте косметикой.

— Бери, дочка, хорошая помада, — она сразу разгадала Танькин интерес. — Перламутровую возьми — самая модная. Вот, тебе подойдет.

Она слегка мазнула по запястью. Тон действительно был очень красивый. Теплый оттенок кораллового нежно переливался в электрическом освещении.

— Сколько?

— Полтора рубля.

— У меня столько нет…

— А сколько есть?

Танька пересчитала мелочь, и оказалось рубль десять.

— А у подружки?

— Только двадцать пять копеек. Остальное на дорогу.

— Ладно, давайте что есть.

Цыганка вкрутила помаду в футляр, надела крышечку и протянула Таньке.

— Будем еще торговать? — спросила Капустнова на обратном пути.

— Не знаю… Может, потом как-нибудь. Я еле простояла эти три часа.

В школу Танька пришла с перламутровыми губами. А я со стрелками и густыми кукольными ресницами. Но долго красоваться не пришлось. На первой же перемене нас отловила директриса и повела в туалет умываться.

— Я все равно потом опять накрашусь, — огрызнулась Танька.

— После уроков делайте что хотите.

Однако исполнить угрозу Капустновой не довелось. К концу занятий губы покраснели, распухли…

— Анджела Дэвис! Анджела Дэвис! — изводил ее Елисеев.

Танька с испугом осматривала рот в карманное зеркальце.

— Надо было в магазине покупать… Что ты меня не остановила?

— Ничего, красота требует жертв, известно со времен фараонов. — Я рылась в классной аптечке, отыскивая диазолин.

— Это меня духи наказали. За цветы…

— Зато школьные духи — хранят. Что было бы, не попадись мы директрисе?! — сказала я и протянула ей таблетки.

До доктора Моуди, Месмера и Сведенборга мы тогда еще не доросли.

Сахарная свекла

Семь рублей, вырученные за торговлю кладбищенскими цветами, были нетрудовыми доходами. Вскоре всех нас, старшеклассников, ждал настоящий, официальный, заработок — летняя практика.

Нам сразу объявили, что заплатят, — никто бы просто не явился в такую рань. Нам что, мама Лидки Бубенко справки не напишет? Да хоть всему классу: карантин.

Рано утром к школе приходит автобус: мы едем в колхоз, на свеклу. Перекличка; все в сборе. Мы с Танькой пробираемся на длинное заднее сиденье. С нами Брексиха, бывшая математичка, — больше надзирателем быть некому: отпуска. По дороге расспрашивает об учебе, о жизни. Я вижу: ей действительно интересно. Прямо не узнать нашу бестию, как подменили. Говорю зачем-то:

— За тот год я круглая отличница.

— Правильно. И запомни: это нужно только тебе.

Ну что за морали! Вдруг чувствую себя дурой: зачем ввязалась в глупый разговор… Замолкаю, отворачиваюсь к окну. Брексиха тоже чувствует себя неловко. Это передается остальным.

Капустнова отстукивает ритм сандалетой по ножке переднего сиденья: трам-па-па, трам-па-па.

— Кочерыжка, я тебя сейчас вместо свеклы соберу, — обещает Прохоренко.

— Я тебя самого соберу.

Прохор крутит пальцем у виска — что, мол, с дурочки возьмешь.

— Хорошо, что свекла, — говорит Лифшиц. — Я однажды сено собирал, у меня такая аллергия началась! Из носа течет, слезы, кашель, дышать невозможно… Чуть живой приехал. Ни таблеток с собой не было, ничего.

Мы трясемся в пазике по шоссе, проезжаем деревню за деревней, пока наконец нас не привозят на колхозное поле. Еще совсем рано, половина восьмого. На обочине встречает бригадирша — пухлая тетка в красной косынке, будто с агитплаката; на ногах резиновые сапоги по колено. Я смотрю на свои тряпичные китайские кеды и думаю: елки!

Безручкина вообще в сандалиях на босу ногу. Ногти на ногах у нее накрашены. Красила позавчера, а лак уже начал облупляться. Кооперативный, из галантереи в Гороховке, у меня тоже такой есть. Раньше был мамин, а теперь мой: мама не пользуется плохой косметикой, она у нас элегантная. У них на работе все на этом повернуты. Пудра, помада, лаки хранятся в специальном ящичке стола. Из соседних кабинетов приходят одалживаться в мамин тридцать второй.

— Девочки, можно у вас лак взять бордовый?

— Он загустел.

— Я разбавлю.

Тетя Оля, рыжая грация с фигурой, как песочные часы в процедурной, подчеркнутой расклешенной плиссированной юбкой, уходит с флакончиком в руке. Через несколько минут возвращается.

— Спасибо.

В свои три с половиной года я была очень удивлена этой сценой:

— Почему она сказала спасибо? Она же вам разбавляла. Это вы должны говорить.

— Дурочка, она ведь накрасилась нашим лаком.

Тети Лена, Вера и Магда смеются. Всем коллективом.

Бригадирша показывает фронт работ: отсюда — и во-он до тех цистерн ваш участок. Рукавицы кому надо — в мешке.

Мы с Капустновой выуживаем из огромного пакета по паре нитяных перчаток. Они больше размера на три и уже все в земле.

— Может, ну их?

— Руки сотрешь.

— Обо что? О свеклу?

— Девочки, посмотрите, там поменьше есть.

Расходимся по бороздам; седалище кверху, гряда между ног. Свеклу нужно вытаскивать за ботву и бросать пока прямо на месте. Когда накопится — перетаскать в общую кучу. Это даже не куча, а ровный широкий круг: вершки наружу, корешки внутрь. По мере того как мы продвигаемся от обочины к цистернам, стенки зеленого колодца растут. Завтра за ним приедет трактор с прицепом: ботва — корм скоту, корнеплоды на переработку.

К полудню поясница болит так, что трудно разогнуться. Все чаще кто-нибудь останавливается и подолгу стоит столбом в борозде. А ведь нам еще две недели сюда кататься.

Лифшиц достает из кармана перочинный нож, разрезает свеклину пополам, круговым движением вырезает из сердцевины конус, пробует с ножа. Я тоже съедаю кусочек.

— Невкусная.

— А по-моему, ничего.

— Перерыв полчаса, — объявляет Брексиха.

— Сиськи! Сиськи! — Прохоренко приложил самые крупные свеклины к груди и носится вокруг урожайной кучи.

— Прохоренко!

— Дневник на стол! — передразнивает Прохор.

— Пойдемте от цистерны отойдем, — говорю я. — Аммиаком разит.

— Дышите глубже, проезжаем Сочи. — Лифшиц артистично зажимает нос рукой.

Мы уходим к свекольным колодцам, достаем из сумок бутерброды, термосы с чаем. Еда кажется фантастически вкусной.

После обеда бригаду навещает проверяльщик от колхоза — жирный вредный Фарид. Он смотрит, не пропустили ли мы свеклу в борозде, и, если таковая обнаруживается, выдергивает и относит.

— Карпухин, чего ползешь как черепаха?! Смотри, другие уже где.

Давно заметила, такие люди всегда цепляются к самым слабым. Карпухин и подтянуться толком не может — он у нас больше по наукам специалист; типичный ботаник: плечи узкие, руки-ноги как спички, на носу очки…

Но — главное не сила, а мозги, свидетельствует опыт мировой цивилизации. На следующий день Карпухин приносит нож, срезает самые пышные свекольные хвосты и, пока не видит Фарид, втыкает их в пустую борозду.

Совершенно правдоподобный рядок пропущенной свеклы красуется посреди поля и ждет проверяльщика.

Фарид уже знает, куда идти. Он видит ряд забытых хохолков — и отпускает Карпухину очередные комплименты.

— Чем смотришь, парень? Очки запотели?

Колхозный комиссар со всей силы дергает за ботву — и! — летит задницей в грязь с обрубком в руках.

— Видите, я ничего не пропускал, — вежливо говорит Карпухин.

Класс помирает от смеха, даже Брексиха ухмыляется. Фарид, злой, как черт, встает и, не отряхиваясь, уходит с поля.

Через месяц в бухгалтерии школы мне выдают двадцать рублей. Двадцать штук новеньких хрустящих рубликов. Настоящий капитал. Я выхожу в коридор и нюхаю их. Пахнут они замечательно.

Из пряжи кошмаров, из лоскутов грез

Деньги нужны для того, чтобы их тратить, — это я знаю с детства. В деревне дядья научили меня пантомиме: дедушка денежки заколачивает (тук-тук кулаком о ладошку, как молотком), а бабушка — ф-фуй! (легкое дуновение, словно на одуванчик) — тратит!

Как-как?

Смотри еще раз: заколачивает… тратит… Поняла?

Я показала при первых же гостях, встав на стул, как артистка на сцене. Дедушка рассмеялся, чем подтвердил верность подхода.

Что ж, будем тратить. На заработанные в колхозе деньги я решила купить летний костюм. В гороховском сельпо были такие: длинная юбка и блузка без рукавов, ярко-красного цвета. Тонкий хлопок; может быть, даже батист.

Я стояла в примерочной, смотрела на себя в зеркало и думала: чего-то не хватает. «Гольфы нужны!» — сообразила наконец. Отправилась изучать прилавки. Как по заказу, в магазине оказалась пара моего размера и цвета — киноварь, фламенко, красный мак. Ура!