Избранное - Дюла Ийеш

Все эти отступления должны объяснить, почему именно автора сих строк на рассвете первой ночи, проведенной в старенькой гостинице, обуял неудержимый зуд высвободиться — из чего и от чего, спрашивается? Но вырваться во что бы то ни стало из теснейшей оболочки, не боясь предстать в чем мать родила! Не дожидаясь естественной линьки, вырваться, сдирая живую кожу!

Да, зодчество — это приверженность стариков. Подобно тому как насаждение деревьев или разбивка садов тоже стариковское занятие, совершенно независимо от того, есть у нас внуки или нет, так и садоводство — это искусство перспективы, то есть мировосприятие перспективы. А старики заглядывают далеко в будущее. Порядок и гармонию они желали бы утвердить наперед, на долгие годы после себя.

Одна из причин тому — необъятные просторы пережитого, оставшиеся позади.

Другая причина — ответ самим себе на вопрос: в чем суть непреходящего?

В упорядочении и в утверждении гармонии. Той естественной гармонии, что предстает пред нами: застывшей — в ячейках медовых сот; и точно тою же, но непрестанно изменчивой, растущей — в чарующем глаз хороводе планет и звезд.

Растущей, чтобы вовлечь в миропорядок, подчинить гармонии все более широкие пространства?

Бестактно удивление: зачем-де пестует плодовые саженцы старец, кому не суждено собирать плоды? Равно как и другой вопрос: почему кафедральные соборы Европы, несравненные по красоте и совершенству своих пропорций, проектировали и начинали строить папы в престарелые лета жизни, а прочнейшие крепости воздвигали князья в закатные годы своего правления? Не оттого ли, что к преклонному возрасту они постигали, чего требует от них бытие и как эти требования удовлетворить? Не оттого ли, что для понимания велений времени — даже в этом смысле — также необходимо время? Но первопричина глубже.

Сколько членов семьи, столько же и тихих закутков должно быть в квартире; именно так и мы сами прежде представляли себе совместную жизнь в семье, когда цивилизация обеспечивает человеку исконное право на уединение, хотя бы в виде крохотного спасительного прибежища. Запросы моей жены и посейчас остались неизменными. В себе же я, напротив, подметил некие предательские поползновения, когда наша дочь, чтобы можно было устраивать дома студенческие вечеринки, упросила нас сломать перегородку между двумя комнатами. Стремление к простору, жажда захватить его и подлинное опьянение пространством овладевали мною, и чем дальше, тем сильнее, так что в конечном счете я готов был всю нашу квартиру превратить в один общий зал. Ну, а как же тогда быть с извечным правом человека на уединение? Естественно, что его тоже следует сохранить. Иными словами, столько залов, сколько человек в семье? Или точнее: сколько в семье стариков; потому что каждому нужен свой уголок тишины? Впрочем, я не намерен ставить себе логические подножки, коль скоро сама мысль идет верным путем. Мне хотелось бы в окружении близких и в тишине раздвинувшего свои стены зала, расхаживая взад-вперед, вынашивать планы: как оделить предельно широкий круг людей своим жизненным опытом — по-княжески богатым и в то же время поддающимся делению на армейские пайки, — как осчастливить тех смертных, которые моложе меня по возрасту настолько, что я вправе смотреть на них почти как на своих подданных.

Почему обретают радость в строительстве жилья именно те, кому уже недолго осталось жить на земле? Подобное противоречие объяснимо: старые люди верят в непреходящие ценности, собственно говоря, они оставляют по себе памятники, воздвигают мавзолеи сообразно своему духу и замыслу, возводят созвучные времени пирамиды.

Радость, которую они обретают, разводя сады, закладывая города или внося свою лепту в переустройство общества, объясняется точно так же. Старики верят в будущее. Верят в род человеческий. Верят в возможность переустройства будущего и совершенствования человека. Верят даже в возможность укротить бег времени. Верят в борьбу со злом и в то, что оборимо Наихудшее из Зол. А поскольку для достижения своей цели старики создают необходимые средства — орудие и оружие, — то вера их, прошедших свой жизненный путь, более действенна, чем убеждения тех людей, о ком принято говорить, что они стоят на пороге жизни. Старики по природе своей бунтари в лучшем смысле этого слова, и требования их максимальны. Старики — вот кто поистине молод!

Одиннадцать часов утра, день святого Сильвестра[37]. Однако на небе ни тучи, ни облачка, как подобало бы закату года.

Напротив, небо и земля залиты таким сиянием, что человек с седыми прядями волос невольно сдвигает свою меховую шапку на лоб, потом нахлобучивает по самые брови. Он проделывает это впервые в жизни, но этот жест он еще в детстве подметил у парней из пусты, когда те, уже вскочив на коней, поправляли шапку и осматривались по сторонам: ну так куда?

Причина ослепительного сверкания очевидна: повсюду, насколько хватает глаз, все горы и долы покрыло снегом. К тому же снег этот выпал позавчера, вчера его прихватило морозцем, и он заискрился алмазными переливами.

Впереди и по сторонам обзор до самого горизонта: ширь открывается необъятная. Глаз достает дальше, чем могло бы достать ядро старинной, приземистой, влекомой конной тягой пушчонки. Озерная гладь просматривается до противоположного берега и по контрасту с ослепительным бело-голубым сверканием кажется совершенно черной.

Но не меньшее наслаждение испытывает человек, когда он оглядывается назад. С двух сторон чередой встают горы — они повыше, и холмы — те здесь более пологи. Не слитная цепь холмов и не единый горный хребет, а словно бы свободная россыпь гор и холмов, случайно притиснутых друг к другу, как дома в городе.

Горы скрыты под лесом. На вершинах — светло-зеленый ельник, ниже по склонам — охряно-рыжие кроны дуба. Листва на дубе держится целую зиму.

Зато на безлесных холмах — торжественность зимних кладбищ. Куда ни кинь взгляд: что ни холм, то новое кладбище. Со своими часовнями, расставленными почти на одинаковом одна от другой расстоянии.

Дело в том, что холмы эти — сплошь виноградники. И параллельные ряды виноградной лозы в их зимнем уборе донельзя напоминают припорошенные снегом могильные холмики. Даже в крестах и надгробных памятниках нехватки нет: виноградные жердины скорбно торчат, повторяясь сотнями тысяч.

Исполинское кладбище: не обойти его и не измерить.

И ни души окрест.

Один только седовласый мужчина упорно карабкается вверх по склону; он намеревается выступить в качестве маклера по приобретению недвижимости. Вот он уже обзавелся палкой: вырванная среди виноградника тычина хоть немного облегчает подъем.

Время от времени человек осматривается по сторонам. У него назначена встреча.

В селе ему сказали только, в каком направлении идти.

Но в этих краях он не впервые.

Мужчине надо добраться до старой давильни, которая, неведомо с каких времен, стоит без соломенной крыши и с обвалившейся трубой; надо узнать цену и условия продажи этой развалюхи. «Примечайте, — посоветовали ему, — где поднимается дымок, там давильня, неподалеку от той, что вам нужна».

Предметом торга сейчас могут быть только стены давильни, прежде содержимой в порядке и приносившей доход. В длину строение занимает метров тридцать с лишком. С оголенными перекрытиями — прокопченными стропилами и потемневшей опорной балкой, — давильня застыла на поле подобно скелету гигантской рыбины, точно ее в половодье выбросило когда-то давно на сушу.

Ну, так где же он, тот самый дымок, который должен направить путника к хозяину допотопного чуда-юда?

А, вон из той небольшой лощины поднимается струйка.

Светло-голубой дым (значит, жгут сучья плодовых деревьев) штопором ввинчивается в голубое небо, и идет он не из трубы и вообще не из самой халупы. Костер под открытым небом раскладывает какой-то угрюмый старик — на приветствие он попросту не отвечает.

Эта давильня не годится и в дальние родственники той, что, как говорили, намечалась к продаже. Она даже в лучшие свои времена, по-видимому, больше походила на погреб, вырытый на склоне холма. Спереди к погребу пристроили небольшую клетушку, какая требовалась, только чтобы поставить виноградный пресс да хранить садовый инструмент и опрыскиватель.

Но время разрушило и эту пристройку, да так основательно, что некогда сложенные из бутового камня стены ее теперь едва доходили до колен. Так что дверь собственно погреба стала наружной дверью самой давильни.