Бессмертник (Сборник) - Павел Крусанов

– Эй, ты не пьян ли? – спросил Тукуранохул, расколдовывая.

– Вот, что я знаю. – Гвоздюков опрятно потёр ладони. – Конец света живёт не снаружи, а внутри всякой твари. Это усталость, потеря воли быть, это когда Бог больше не дышит в свою игрушку. Человек откушал яблоко, и ему стало скверно. С тех пор ему всегда скверно – он уравнялся с братиками меньшими, что время от времени стадами сигают умирать на берег. Терпение – это и есть то дыхание, а когда оно уходит… Знаешь, не хочется, чтобы жизнь стала похожа на телевизор, который похож на сон. Дурной сон. Сон без молитвы.

– Сон – не сон, – сказал Тукуранохул, – а мне вот хочется просыпаться и не ощущать разницы. Нам пустяка для этого всего и не хватает: помолчать, сосчитать в уме хотя бы до шести с половиной и осознать стиль как предпоследнюю истину. В широком, то есть, смысле.

– А что же поглавнее?

– Не знаю. Всегда что-нибудь найдётся.

Приблизительно справа шуршали машины, под ногами чёрной сковородой с остатками постного масла лоснился асфальт тротуара, впереди, в академической перспективе, неоном (аргоном?) мебельного светилась запотевшая Пантелеймоновская. Гвоздюков шёл по тротуару и чувствовал свои ноги. В блаженной бессмыслице Гвоздюков выкладывал город плотными петлями – он цель не обретал, он удалялся, и это определённо было развитие. В ладонь ему уже падал немой миг абсолютного величия, засевшего в щёлке между вопросом: «Пенсне – не атрибут ли покаянья?» – и ответом: «Это ж какая нагрузка гнетёт лопатку турбины, когда с затвора пускают воду!» – величия, тождественного совершенному знанию, ещё не разбежавшемуся, подобно паучатам из кокона, в разножопицу наук, религий, любомудрия и искусства, величия, непостижимо вместившего связь бессвязных предметов. Словом, наитие падало. Гвоздюков сжал ладонь, посмотрел на трепетное перо Тукуранохула и сообщил счастливо:

– Ну, вот и всё. Пожалуй, sapienti sat.

– Это, стало быть, хватит? – удивился Тукуранохул. – Но я ещё не рассказал, как принято в домашней обстановке выращивать мандрагору. Казалось бы – пустяк, однако есть и тут свои секреты. Вот слушай: в цветочной кадке с чернозёмом, песком, толчёным кирпичом и летней пылью с просёлка хоронят семя висельника. Поливать следует скупо, но ежедневно – капустным соком, росой с подвальных труб и слезами некрещёного младенца, а если хочешь девочку, тогда необходимо добавить ночную женскую слюну, но так, совсем немного. Держать зимой, конечно, приходится у батареи, а с мая можно ставить на окно, под солнце, хотя необязательно. Питомец неприхотлив, поэтому до поры о нём не то что забывают, но по часам кроить день не приходится, как было бы со спаниелем или хомячками. Можно по-прежнему, не сверяясь с циферблатом, отправляться в кино, кропотливо выпиливать лобзиком, крошить уткам бублик, клеить из спичек корабли, выкладывать чёрные кирпичики домино, ходить по грибы или на язя, ватагой брать снежную крепость, жечь рыхлую шёрстку тополиного пуха и т. п., сообразно пристрастию. Когда же – месяца через четыре – появятся на свет первые зелёные прядки, почву нужно подкормить творогом и полить спитым чаем. Если прежде в доме не подкопилось ползунков и распашонок, ещё осталось время для белошвейных дел – лишь через три примерно лунные фазы приступают с деревянной лопаткой к извлечению мандрагоры из кадки. Порою при расставании с землёй малыш кричит, и кажется, что просит жертву, но это морок, предрассудки – младенец робок и не кровожаден. Его легко напугать неловким жестом или резким звуком – тогда он тает в воздухе, как завиток дыма, и никогда уже не возвращается на место своего детского ужаса. Чтобы этого не случилось, обычно сморщенное существо греют в ладонях, где оно сопит и трогательно вздыхает, а после расчёсывают гребешком волосики. Вот, собственно, и всё. Осталось малыша выкупать, обтереть вафельным полотенцем, дать ему на блюдечке молока, пожаловать родовой герб, флаг и гимн и лишь затем отворить ему уста и вложить разнообразные речения.

На Пантелеймоновской, у заведения с цепким названием «Лоза», Гвоздюков вспомнил, что он ещё есть. Ну, есть, и всё тут. Следом он вспомнил, что заходить внутрь ему не стоит, так как сей миг только он вышел наружу. «Лоза» отпустила его. Крадучись он отошёл от витрины и, опершись на жёлтую, холодящую из-под краски металлом ограду тротуара, посмотрел на картонно кренящиеся дома. Что-то было в городе от бабочки, взлетающей в немыслимо замедленном рапиде.

За оградой попыхивали выхлопные трубы. Лица прохожих казались стыдливыми. Вяло артикулируя и невнятно слогоразделяя речь – целая канитель, – Гвоздюков сказал своему наперснику:

– Знаешь, я домой пойду.

Того, казалось, он и ждал. С шипением, разбрызгивая за собой бело-зелёные искры, Тукуранохул взлетел над Пантелеймоновской и ослепительной шутихой, по тугой траектории, как огненная собака, погнавшаяся за хвостом, унёсся в чёрное небо. Осветились на миг мертвенным сиянием нависшие стены, лепные драконы, тяжёлая рельефная надпись «Основано въ 1893 г.», крашеная штукатурка, на которой влага вздула разнообразной формы пузыри, и всё пропало. Как не было.

Гвоздюков стоял у дверей своей квартиры и искал в карманах ключи. Щёлкнул сухо галльский замок. Из комнаты в коридор вышла жена с чёрной пешкой в руке.

– Я шахматы расставила, – сказала беспечно. – Сыграем в поддавки?

Гвоздюков протянул ей полосатый леденец.

– Вот тебе, заяц, палочка-выручалочка. Только чёрта с два она заработает!

Дневник собаки Павлова

1. Каталог героев

По газону ходит кошка

В мягких лапах…

Трамвай второго маршрута, колесовав Сенную площадь, с дребезгом встал у «Диеты». Двери развязно смялись, и Пётр Исполатев, сморгнув от вида зловещей траурной рамки вокруг бортового номера, поднялся в вагон. Громыхнуло железо. Трамвай покатил в метельный коридор Садовой, похожей на летопись русского богатырства, написанную с конца, – в завязке помещался Российский Марс, а в эпилоге – калиновый мосток, как будто.

Заняв свободное место, Исполатев бережно, словно люстру, обнял наплечную сумку. Рядом из-под чёрного берета сверкнули две спелые виноградины сорта «Изабелла».

– Твои глаза, как два Чернобыля, – дружелюбно сказал Исполатев. – Не моргай – вся Швеция трясётся.

Девушка накрыла улыбку воротником кроличьей шубки. Снаружи мелькали дежурные огоньки витрин Апраксина двора. Исполатев исчерпывающе представился и перешёл к делу.

Видишь ли, Изабелла, чувственная основа сущего – любовь, ненависть, жертвенность, зависть – покрыта дрянной чёрствой коркой. Человек теряет силу, как теряет силу корабль с обросшим морской чепухой брюхом. Цинизмом, как кистенём, я луплю по наростам. Я ищу неделимый атом… Нет, прекрасная Изабелла, я не расшибу атом. Ни один амстердамский ювелир не сможет поделить на части любовь или ненависть. Я хочу очистить и сохранить блистающими невещественные корунды и адаманты! Не опасно ли это? Очень опасно. Человек с обнажёнными чувствами жесток и беззащитен. Он способен творить страшные дела во имя справедливости, во имя торжества своих нагих чувств, и он же больше других расположен пасть жертвой чужих посягательств. Но иногда за минуту чистого восторга хочется простить человеку ту печальную цену, которой эта минута оплачена.

– Аминь, – сказала Изабелла.

Трамвай подкатил к замку мальтийского рыцаря. Замок громоздился в метели высокостенно и неприступно.

– Я еду в гости к милому подлецу Андрею Жвачину, – сказал Исполатев. – В нём нет чувства меры – он циник без романтизма. Женщины ограбили его жизнь, стянув у неё все идеалы. – Пётр склонился к блестящим виноградинам: – Навестим его вместе?

– Я буду там в безопасности? – спросила девушка.

– Разумеется. Жвачин увлечён сейчас одной солдаткой и при ней делает вид, что других женщин на свете не существует.

– Сегодня старый Новый год – едем, – лукаво кивнула девушка.

Исполатев согласию не удивился.

На Марсовом поле сошли вместе. Пётр мысленно похвалил посредственную выдумку старлея, который, уходя на дежурство, запер Светку дома на свежеврезанный замок. В прошлом Светка была валютной проституткой, потом весьма непоследовательно вышла замуж за оперуполномоченного, опекавшего в гостинице «Пулковская» фарцовщиков и путан и, при исполнении службы, опрометчиво полюбившего юную срамницу. Вскоре после свадьбы Светка бескорыстно вернулась к ремеслу, а муж тем временем колготками и косметикой брал с фарцовщиков отступные ради обожаемой до слепоты супруги. Последние два месяца Светка водила шашни с Исполатевым. Но вчера старлей врезал в дверь запор, отмыкавшийся лишь снаружи.

На Миллионной Пётр предложил Изабелле руку.

– Склизко, – кратко пояснил он.

Пара свернула в ухоженный, мерцающий запорошенными тополями садик. Здесь не вьюжило, и снег летел красиво. У последнего подъезда Исполатев нажал кнопку домофона. «Кто такой?» – хрипло спросил динамик. «Чёрт его знает, – задумался Пётр. – Сегодня я себя не узнаю». – «Сейчас опознаем». В замке что-то зажужжало, потом щёлкнуло, и Исполатев потянул на себя дверь. Чета линялых кошек шарахнулась к зарешёченному подвальному спуску. Эхо звонких Изабеллиных каблучков порскнуло вверх по лестничной клетке.