Амальгама - Владимир Торин

Муравьев вздохнул, снисходительно глядя на великого писателя, и, в свою очередь, призадумался, не зная, что ответить. Лгать не хотелось, а если рассказать правду о том, как они жили в Сибири, ореол страдальцев за народную свободу неминуемо рассыпался бы в прах.

– Это ведь было ужасно! Каторжный труд, полное отсутствие женщин, скверное питание, лютые морозы… – перечислял Дюма.

Муравьев хмыкнул, но спохватился и согласно кивнул, подтвердив:

– Да, да. С морозами вы, батюшка, в самую точку угодили-с, имело место. Да и с дамами тоже скверно дела обстояли – все верно.

И ему припомнилось, как, будучи в самой ссылке, в Чите, кое-кто из мятежников в связи с отсутствием женщин (сидели-то в Петровском каземате) принялся совращать мальчишек к противоестественной связи. Более того, штабс-капитан Дмитрий Щепин-Ростовский, обвиненный помимо заговора в нанесении тяжких ран генералам Шеншину и Фридрихсу, полковнику Хвощинскому и еще двоим, совратил своего сокамерника бывшего поручика лейб-гвардии Гренадерского полка Николая Панова. Мало того, из ревности, дабы его возлюбленным никто не смог попользоваться, он самолично запирал на ночь его камеру, чего не делали даже тюремщики.

Ну не рассказывать же французу, как их здорово выручила его соотечественница, ныне почтенная матрона Полина Егоровна Анненкова. Хитрая француженка, уже обвенчавшись и воссоединившись со своим супругом, искренне желая помочь остальным декабристам, договорилась с водовозом и караульным солдатом, после чего усадила в бочку гулящую девку, которую тайно ввезли на территорию и провели к каторжанам. Да и после Полина не раз организовывала аналогичный трюк, радея о тридцати здоровых изголодавшихся страдальцах.

Впрочем, вскоре вышли указы с послаблениями, а те, кто воссоединился с женами, и вовсе построили себе отдельные дома, нанимали кухарок и слуг. Помнится, у братьев Бестужевых даже было заведено обширное хозяйство – парники, конюшни, мастерские. Одних овец разводили до тысячи.

Но рассказать обо всем этом означало отнять нимб у страдальцев, в том числе и его собственный, а потому Муравьев, смущенно кашлянув в кулак, счел нужным подтвердить еще раз: «Да уж, морозы там и впрямь с тутошними не сравнить…» – и торопливо сменил тему, перейдя на рассказ о своем приключении.

Поначалу Дюма, по-прежнему занятый собственными мыслями, слушал историю губернатора вполуха, особенно когда выяснилось, что произошла она с молодым штабс-капитаном Александром Муравьевым не где-то в России, и уж тем более не в Сибири, а в надоевшем Париже.

А началось все с визита штабс-капитана, прикомандированного к Генеральному штабу, во дворец Мальмезон, к бывшей супруге свергнутого Наполеона Жозефине Богарне. Разумеется, отправился он туда не один, а в числе свиты, сопровождающей императора Александра I. Кстати, именно тогда, прогуливаясь вместе с русским государем по аллее обширного парка, окружавшего со всех сторон ее дворец, она и простудилась, заработав ангину, которая и стала причиной ее скоропостижной смерти.

Дворец бывшей жены Наполеона был битком набит всякой всячиной, а долги у покойной оказались на баснословную сумму. И потому, желая как-то помочь наследникам расплатиться с ними, а заодно и внести свою лепту в коллекцию Эрмитажа, император договорился с Жозефиной о приобретении четырех десятков картин и ряде работ знаменитого скульптора Кановы.

Муравьев оказался среди тех, кому было доверено проконтролировать бережную упаковку и последующую отправку отобранного в Санкт-Петербург. За день управиться нечего было и думать, а потому все они вынуждены были заночевать во дворце, чтобы не мотаться по двадцать верст до Парижа и обратно.

Тогда-то и произошло с будущим губернатором удивительное приключение. Оставшись в одной из комнат, штабс-капитан долго не мог уснуть – сказывалось возбуждение, вызванное излишней дозой горячительных напитков, принятой накануне с остальными офицерами. Да и диван, на котором Муравьев улегся, располагался весьма неудобно – огромная луна светила прямо в лицо. Полежав с десяток минут и поняв, что заснуть не получится, Александр Николаевич встал и принялся расхаживать по комнате, прикидывая, а не пойти ли ему прогуляться по парку и подышать ночной прохладой – авось поможет.

Он пошел по длинной полутемной галерее и вдруг обратил внимание на одну из картин, кою поначалу, после длительного раздумья, выбрал император. На ней был изображен какой-то купец из Брюгге со своей беременной супругой. Эта картина, конечно, не шла ни в какое сравнение с выбранным государем ранее «Снятием с креста» Рубенса. Да и имя художника Ван Эйка тоже было несравнимо с Рубенсом, Рембрандтом, Андреа дель Сарто или Хальсом. Правда, чуть погодя, после того как выяснилось, что картину Жозефине подарил брат Наполеона Жозеф, который, будучи королем Испании, весьма бесцеремонно обращался с полотнами, висевшими в палаццио Нуэво, раздавая их направо и налево, Александр I отказался от мысли купить ее, равно как и от остальных полотен, привезенных из Мадрида.

Но, глядя на нее, штабс-капитан внезапно кое-что вспомнил и оглянулся. Так и есть – догадка оказалась верной. На стене напротив висело точно такое же зеркало, которое было изображено на картине.

Муравьев подошел к зеркалу вплотную, машинально провел рукой по стеклу и вздрогнул, испуганно отдернув руку и отшатнувшись – поверхность зеркала была горячей. Более того, зеркало ощутимо пульсировала под его пальцами.

«Перепил или прихворнул, вот и мерещится», – нашел он объяснение необычному явлению и потер виски – голова буквально раскалывалась, да и знобило. Вторично трогать зеркало он не стал, вновь обратив свое внимание на картину и пытаясь найти отличия между зеркалом, изображенным на ней, и тем, что висело на стене, но отыскать их так и не сумел. Даже рама была одинаковая, с десятком миниатюр, на которых были отображены Страсти Христовы. Притом, что любопытно, на полотне все миниатюры со стороны мужчины были связаны с живыми людьми, а со стороны женщины – с мертвецами. А кроме того, в зеркале на картине отчетливо были видны какие-то люди, коих на самой картине не имелось. Случайно вошедшие в момент позирования в комнату? Но тогда зачем понадобилось их изображать, да и как художник ухитрился за столь короткий миг не просто разглядеть их, но и запечатлеть на холсте? И для чего? Еще одна загадка. Вообще, что-то непонятное и зловещее таилось в этом зеркале, но трогать зеркало еще раз штабс-капитан не решился.

– Мысли в голове бродили, прямо скажем, нехорошие, кои и днем могут вызвать у особо нервических натур нечто вроде припадка, но сон меня сразил на удивление внезапно, а поутру я даже сконфузился: взбредет же эдакая чертовщина в голову, – продолжал губернатор. – Однако самое скверное началось следующей ночью. Менять комнату для ночлега я поначалу не хотел из врожденного упрямства, но, признаться, чуть погодя немало о том пожалел. Помнится, такого рода выпуклые зеркала по-французски отчего-то именуются «колдуньями». Не знаю, как иные прочие, а то, что висело в Мальмезоне, и впрямь можно было назвать колдовским, поскольку…

Дюма к тому времени слушал куда внимательнее, чувствуя, что история и впрямь небезынтересна и, судя по всему, вполне заслуживает нового романа, который можно так и назвать: «Зеркало дворца Мальмезон». «Нет, лучше замка, – внес он поправку в заголовок. – Замок звучит куда интригующе».

Однако последующий рассказ Муравьева оказался из рук вон плох – мертвецы из рамы не вылезали, бравого штабс-капитана никто не пытался схватить, чтобы куда-нибудь уволочь, да и вообще в его дальнейшем повествовании ничего сверхъестественного не происходило. Разве что непонятного происхождения туман, которым плотно заволокло как само зеркало, так и часть стены, где оно висело, но это такая мелочь, на которую придира-читатель навряд ли обратит свое внимание, оставшись разочарованным в своих ожиданиях. Разочарованным даже с учетом того, что туман, как ни странно, искрился. Искорки были хаотичные, яркие, весело вспыхивали и тут же гасли. «А впрочем, все в моих руках, – напомнил сам себе писатель. – Если как следует продумать сюжет, да вдобавок увязать его с этим полотном фламандского художника, на котором было изображено такое же зеркало…»

Вечером следующего дня штабс-капитан выпивал прекрасное французское вино с Евгением Богарне – сыном Жозефины. Офицеры очень подружились, что было неудивительно – они были одного возраста, одного круга и, как выяснилось, у них были даже общие знакомые барышни и Париже, и Петербурге. Зашел разговор и про странное зеркало. Богарне удивился рассказу своего нового друга про вчерашнее ночное приключение и предложил пройти к зеркалу и проверить, что с ним происходит прямо в данный момент. Весело, подтрунивая друг над другом, они пришли в нужную галерею дворца и увидели там то, что и должны были увидеть, – совершенно обыкновенное зеркало, вовсе не горячее, никакого тумана или искр. Богарне долго смеялся, а потом снял зеркало со стены и протянул Муравьеву: «Забирайте, мой друг! Это будет мой вам подарок. На память!»