Премьер-министр (= Президент) - Жорж Сименон

- Две! - воскликнул с облегчением доктор.

- Да. Теперь все прошло.

Язык еще вяло ворочался у него во рту и движения оставались немного скованными.

- Посмотрим, какое у вас давление... Нет! Не вставайте... Мадам Бланш поможет мне снять с вас пиджак...

Он позволил им раздеть себя и не спросил, какое у него давление, а доктор на сей раз, намеренно или по забывчивости, ничего не сказал. Как всегда в такие минуты, Гаффе с вдохновенным видом прогулялся своим стетоскопом по его спине и груди.

- Кашляйте... Еще... Хорошо... Дышите...

Премьер-министр никогда еще не был столь послушным, и, конечно, ни доктор, ни мадам Бланш, как и Миллеран, стоявшая на страже где-то сбоку, не подозревали, отчего это так. Дело было в том, что в глубине души он уже отрешился от всего. Он не мог бы сказать, когда именно это произошло; очевидно, это было следствием его странного путешествия в те часы, когда временно освободился от своей бренной оболочки.

Ощущение это не было болезненным, ни тем более горестным; пожалуй, это напоминало пузырь, который вдруг всплывает на поверхность реки и затем растворяется в воздухе. Полное отрешение... Оно так облегчило его, что он мог бы воскликнуть с восторгом, как ребенок, который глядит на улетающий воздушный красный шар:

- О!..

Ему хотелось в благодарность за их внимание и заботу пошутить с ними, но они бы ничего не поняли и, конечно, подумали бы, что он бредит.

Он никогда не бредил, поэтому у него не было возможности сравнивать, но теперь был глубоко уверен, что еще никогда в жизни его сознание не было столь ясным.

- Вероятно, если я попрошу вас лечь в постель, вам это будет непонятно, - лепетал Гаффе, переглядываясь с мадам Бланш. - Заметьте, это следовало бы сделать просто из предосторожности. Вы сами только что сказали, что немного нервничали последнее время...

Он никогда этого не говорил. Должно быть, это Миллеран сказала доктору, когда - как они полагали - он спал...

- Наверное, ударит мороз. Ночью будет очень холодно, и, безусловно, постельный режим в течение суток... Вы отдохнете...

С минуту он размышлял над этим резонным доводом и со своей стороны предложил:

- С сегодняшнего вечера, хорошо?

По правде говоря, он был не прочь послушаться Гаффе, но прежде ему было необходимо еще кое-что сделать. И доктор с мадам Бланш, наверное, очень удивились бы, если бы могли прочитать его мысли.

Он торопился поскорей покинуть их всех - Миллеран, Эмиля, Габриэлу, Мари... Он устал. Он сделал все, что мог, и хотел покоя. Если бы это было возможно, он попросил бы их надеть на него чистое белье и уложить в постель, закрыть ставни от тумана на улице, погасить всюду свет, кроме бледного маленького ночника...

И тогда, укрывшись одеялом до подбородка, сосредоточившись в полной тишине, в одиночестве, где спутником ему будет лишь его слабеющий пульс, он уйдет медленно, без сожалений, но немного печальный и, освободившись наконец от стыда и от гордости, быстро покончит все земные счеты.

- Я прошу у вас прощения...

У кого? Это не имело значения, как он понял. Можно не называть имен.

- Я старался делать, что мог, со всей энергией, отпущенной человеку, и со всеми слабостями, ему присущими...

Увидит ли он вокруг себя внимательные лица Ксавье Малата, Филиппа Шаламона, своего отца и многих других, в том числе Эвелины Аршамбо, Марты, начальника станции и маленькой девочки с букетом цветов?

- Я сознаю, в моих поступках было мало хорошего...

Они не поощряли его, не стремились ему помочь. Но он и не нуждался в этом. Он был один. Все остальные были всего лишь свидетелями, и он понял наконец, что свидетели не имеют права становиться судьями. И он тоже. Вообще никто.

- Простите...

Ни звука, тишина, лишь кровь толчками еще текла по артериям, да потрескивали поленья за дверью.

Он встретит смерть с открытыми глазами.

VIII

- Будьте так добры, мадам Бланш, пойдите на кухню и подождите, пока я вас не позову. У меня кое-какие дела с Миллеран. Обещаю вам, что долго не задержусь и волноваться не буду.

Гаффе согласился на отсрочку, сделав ему укол, тонизирующий сердце, и заявил, что вернется около семи часов вечера.

- Говоря откровенно, - сказал молодой доктор, - ведь вы просили меня ничего от вас не скрывать, у вас легкие хрипы в бронхах. Однако это меня не беспокоит, так как температура и пульс у вас нормальные, следовательно, никакого воспалительного процесса нет...

Его непривычная кротость тревожила их всех, но чем мог он их успокоить? Как бы он ни вел себя, они все равно будут взволнованно переглядываться. Они больше не понимали друг друга - вернее, он их еще понимал, но они были уже не способны следовать за ним.

- Пойдемте со мной, Миллеран. Давайте наймемся генеральной уборкой.

Сбитая с толку, та пошла за ним. Он не сразу нагнулся к нижней полке, где стояли "Приключения короля Позоля"; сначала взял третий том Видаль-Лаблаша, в котором был спрятан документ против одного бывшего и, безусловно, будущего министра.

Он вынул документ, поставил книгу на место, взял другую книгу, за ней третью и из каждой вынул либо письмо, либо обрывок измятой бумаги.

- Почему вы побледнели, Миллеран? Можно подумать, что вы вот-вот упадете в обморок?

Он не смотрел на нее. Но был убежден, что не ошибается. Наконец, нагнувшись к тому Пьера Луиса, он сказал ровным голосом, без упрека, без гнева:

- Вы давно знаете об этом, не правда ли?

Когда он, выпрямившись, добавил к бумагам, которые держал в руках, исповедь Шаламона, Миллеран вдруг зарыдала, сделала несколько шагов к двери, будто хотела убежать, скрыться в ночи, но остановилась, бросилась к его ногам, пытаясь поймать руку:

- Простите, господин Премьер-министр... Я не хотела... клянусь...

К нему мгновенно вернулся резкий повелительный тон, он не выносил слез и драматических сцен так же, как не терпел проявлений грубости или глупости. Он не мог допустить, чтобы женщина ползала перед ним на коленях и целовала ему руку, обливаясь слезами.

Он приказал:

- Встаньте!

И прибавил уже менее сурово:

- Спокойно, Миллеран... Расстраиваться не из-за чего...

- Уверяю вас, господин Премьер-министр, я...

- Вы делали то, что вам поручили делать. Что ж, прекрасно. Кто?

Он хотел, чтобы она поскорей успокоилась, и, чтобы помочь ей, даже легонько потрепал ее по плечу совершенно не свойственным ему жестом.

- Кто же?

- Комиссар Доломье.

- Когда?

Она не решилась ответить.

- Еще в Париже?

- Нет. Около двух лет назад. В свободный день я как-то поехала в Этрета, он ждал меня там. Сказал, что его командировали с официальными полномочиями и что от имени правительства он поручает мне...

- Правительство правильно сделало. Я поступил бы, конечно, так же. Вам предложили снять копии с документов?

Все еще всхлипывая, она отрицательно покачала головой. На ее щеках блестели слезы.

- Нет. У инспектора Эльвара есть фотоаппарат...

- Значит, вы передавали ему бумаги, а на следующий день он их возвращал?

- Иногда через час. Ничего не пропало. Я следила, чтобы он отдавал мне все бумаги до единой.

Она не понимала поведения Премьер-министра, не могла поверить, что оно искренне. Вместо того чтобы прийти в ярость, как того можно было ожидать, или огорчиться, он был таким спокойным, каким она его редко видела, а лицо светилось мягкой улыбкой.

- Думаю, сейчас не будет иметь уже ровно никакого значения, если мы уничтожим все эти бумаги, не так ли?

Она силилась улыбнуться, и ей это почти удавалось, ибо он выглядел как человек, у которого с души свалилась тяжесть, и ей невольно сообщалось то ощущение свободы и легкости, которым веяло от него. Впервые он обращался с ней как с равной, и между ними даже возникла некоторая близость.

- Пожалуй, все-таки лучше уничтожить оригиналы...

Он показал ей письмо Шаламона.

- Вы нашли и это?

Она утвердительно и не без гордости кивнула.

- Забавно! Если Шаламон назначил министром внутренних дел какого-нибудь любознательного человека и тому придет в голову затребовать секретные сведения о своем патроне...

Он хорошо знал Доломье, когда-то тот был его подчиненным, а теперь ведал сыскным отделением на улице Соссэ. Воспользуется ли Доломье приходом Шаламона к власти, чтобы получить место начальника "Сюртэ Женераль" или даже префекта полиции?

Но все это было так мелочно!

- Раз уж вы знаете, где находятся все бумаги, то помогите мне...

В первой комнате она не обнаружила лишь двух тайников, и он с детской радостью показал ей, где они находятся.

- Так вы их не нашли?

Во второй комнате ей были известны все тайники, а в его кабинете она пропустила только один.

Если дежурный агент наблюдал за ними в окно, то, наверное, недоумевал: Премьер-министр и его секретарша, стоя у камина, бросали в огонь бумаги, которые взвивались в ярком столбе гудящего пламени.