Истоки - Ярослав Кратохвил

Но в тот же миг и Гавел охнул, проглотив половину ругательства, и согнулся пополам под столь же неожиданным болезненным ударом. Объясняться было некогда — в совершенном замешательстве он только старался уклониться от нагайки русского солдата, наступавшего на него с оскаленными зубами.

Конечно, Гавел пустился в драку необдуманно, подхлестываемый голодом; но если б он даже обдумал нападение на Орбана, он все равно ожидал бы одобрение русских, тех самых, которые только что так весело принимали его соленые шутки.

Хуже всякой боли было то, что русские над ним смеялись, а он никак не мог объясниться с ними. В бессильной, нерассуждающей ярости он выплеснул на траву остывшую вонючую похлебку; то же самое сделали и еще несколько человек.

А русские и ухом не повели. Впрочем, большинство пленных, хоть и с бранью, но съели похлебку, а Беранек, тот даже нарочно вкусно причмокивал, заявляя, к бешенству Гавла, что голод — лучшая приправа, даже на пражский вкус. Да и кое-кто из товарищей тоже подтрунивал над Гавлом, — хотя и не без смущения, — стремясь как-то объяснить самим себе неприятный инцидент. Ему бы, Гавлу, сразу объявить, что он — чех, а не таращить буркалы, как кайзер Вильгельм.

После этого инцидента, после жалкого обеда, омрачившего такой приятный день, пленных загнали в низкий деревянный коровник, образующий восточную грань дворового квадрата. В бывшем коровнике были устроены нары в несколько ярусов, от пола до потолка — все из нового, светлого еще дерева. Стены были свежепобелены, но свет проникал только через дверь да через крошечные оконца под потолком. Пахло известкой и аммиаком.

Когда за растерянными, удивленными пленными закрылись двери, углы коровника и пространство между нарами утонули в глубоком сумраке. Споры и разговоры невольно прекратились. Глаза пленных робко и даже испуганно обратились к караульному, замершему со своей винтовкой у двери. Хоть бы дверь отворил, впустил хоть обрывок дня, который остался снаружи — и подобных которому, как это начали понимать пленные, больше не будет.

— Наверное, временное помещение, — пробормотал по-чешски кто-то, кого не разглядеть было в темноте.

— Летнее, — подхватил другой с горькой насмешкой.

— «Отель Гавел»!

Гавел, замкнувшись в себе, молча улегся было на нары подле унтер-офицера Бауэра. Но через некоторое время — будто с цепи сорвался — соскочил наземь, и все видели, как он огромными шагами двинулся прямо на караульного.

С внезапным напряжением и даже со страхом все ждали, что будет дальше.

А было вот что: глаза караульного настороженно вскинулись навстречу подозрительному буяну. Гавел посмотрел в эти глаза, только когда штык уперся ему в грудь.

Караульный сказал что-то весьма решительным тоном и сейчас же перевел свой спокойно-сосредоточенный взгляд куда-то поверх Гавлова плеча. Лишь вторую попытку Гавла прорваться к двери солдат остановил выразительным движением штыка. Тогда Гавел несколько отступил, но для того лишь, чтоб поймать своим бычьим лбом скользящий, неуловимый взгляд караульного.

— Отойди, отойди, — хмуро и примирительно проговорил солдат.

— Мне надо выйти, — очень четко произнес Гавел, конечно, по-чешски, присовокупив несколько образных выражений.

Однако при третьей попытке приблизиться к двери он почувствовал на груди неумолимое острие. А солдат еще поднял тревогу, призывая помощь.

Руки Гавла бессильно упали.

— О, болван, болван!..

Пуще всякого унижения его взбесило то тупое, добросовестное безразличие, с каким караульный опустил к ноге приклад в ту минуту, как только Гавел отошел от него со своими бессильными руками.

Это взбесило не его одного — всех пленных. И как мина от электрической искры, мгновенно вспыхнуло всеобщее возмущение.

С диким ревом с дальних нар сорвалось несколько пленных самых разных национальностей и с криками устремились к дверям. Один даже без всякого стеснения принялся на глазах у караульного спускать штаны.

На этот шум по тревоге, поднятой караульным, явился русский фельдфебель, и пленных со смехом погнали к нужникам — как гонят стадо на водопой; потом их тем же порядком водворили обратно.

После столь унизительного способа удовлетворять мятежные требования, возбуждение, охватившее пленных, быстро погасло. Бунт сменился покорностью — и когда пленные вернулись в коровник, недовольство их прорывалось уже только в отдельных выкриках.

Бауэр, не участвовавший в бунте, теперь не выдержал. Специально для Гавла он громко и довольно бессвязно принялся ругать «всяких буйных дураков», которые черт знает как ведут себя в первый же день и чье упрямство под стать ослиному!

Многие, не расслышав толком, не поняли, на что направлено возмущение унтер-офицера, и тем смелее стали выкрикивать упреки и едкие насмешки в адрес русских. Это уже до того взорвало Бауэра, что он совершенно вышел из себя и, не обращая внимания на изумленных товарищей, выложил все, что думал.

— Вы подняли скандал по собственной глупости! — кричал он. — Вы подняли скандал потому, что русский не понимает трепотню Гавла! Вы готовы скандалить и безобразничать в поддержку любого горлопана! В одном ряду с немцами! Это — занятие для…

Бауэр осекся — запас его иссяк, не встретив сопротивления.

Беранек, которому тоже — хотя и по другим причинам — тягостен был неожиданный конфликт и беспорядок, с жаркой преданностью глядел на своего взводного. При последних суровых словах Бауэра он перевел сердитый взгляд на Гавла. Тот только посвистывал от обиды, уставившись на оконце под потолком. Потом он повернулся на бок.

— Что же нам, лопнуть было в этом славянском хлеву, что ли? — осклабившись, крикнул он Бауэру.

Никто ему не ответил, и Гавел пустил еще стрелу:

— Мычать, что ли, нам… чтоб этот «брат-славянин» понял?

Стало тихо, и после долгого молчания Бауэр заговорил уже благоразумнее и спокойнее:

— Делать выводы под горячую руку из одного факта, вовсе и не враждебного нам, из недоразумения — всегда несправедливо и опасно. А известно ли вам, что в Австрии в таких случаях, как сегодня, — в пленных попросту стреляют?.. С терпением и спокойствием скорее разберешься в делах, требующих времени для объяснения, чем нагромождая новые недоразумения.

Больше обо всем этом инциденте не было сказано ни слова.

В оконцах под потолком гасло чистое небо. И пленным казалось, словно за этими окошками уходит из виду какой-то берег, а сами они сбились с курса в неизвестных водах. Ими овладевала тревога неопытных мореплавателей на корабле, перед качающимся носом которого сгущается туман и темень. И все же они были рады, что ночь отделила их друг от друга, и каждый мог побыть наедине с своей тоской.

Коровник постепенно наполнился дыханием спящих и едким, липким, душным смрадом.

Ночью расплакалось небо. С утра шел безутешный дождь, вода просачивалась струйками из-под неплотной двери коровника. Караульный, сменивший предыдущего, топал ногами, стряхивал дождевые капли с фуражки и с плеч. Если б не голод, неотвязный, доходивший до боли в желудке — сухой коровник показался бы совсем уютным.

Пленным разрешили свободно выходить по нужде, и караульный только смотрел им вслед, смеясь тому, как они торопливо пробегают туда и назад.

На обед вывели в какой-то неопределенный час дня, однако по всем признакам, довольно ранний. Дождь уже перестал. Пленные стояли под дырявым разрушающимся навесом, где гулял сырой сквозняк. В поле зрения были только деревянные и каменные стены старых строений, пропитавшиеся влагой, низкие, набрякшие водой облака да иззябшая черная земля в лопухах, под которыми расползался сырой сумрак.

Голодные люди дрогли от холода. Но они уже были усмирены и терпеливо переминались, готовые съесть все, что только им дадут. Русские уже настолько притерпелись к ним, что лишь один солдатик, кашляя, торчал в углу по долгу службы.

Едва забрякали ведра возле котла, снова явилась облезлая рыжая собака. Встретили ее радостно. Она была предвестником нетерпеливо ожидаемой еды. Поэтому собаку окликали со всех сторон и на всех языках:

— Барыня! Баринка! Бара! [108]

Сука и сегодня держалась осторожно и несмело. Кашлявший солдат — чтоб поразвлечься и заодно согреться — швырнул в нее звонким буковым поленом, но собака моментально скрылась в лопухах, едва он нагнулся.

Правда, вскоре она снова появилась, и пленные стали теперь к ней еще ласковее — можно сказать, демонстративно. Гавел, не забывший вчерашнее свое унижение, собственным телом прикрыл Барыню от возможных нападений караульного и даже нарочно, у него на глазах, протянул ей кусок черного хлеба, только что розданного пленным.