Мое любимое убийство. Лучший мировой детектив - Артур Дойл

Том не захотел браться за дело в воскресенье, а в понедельник утром мы достали с чердака наши лохмотья, в которые переодевались, когда играли в негров, и Том примерил свой парик, холщовую рубаху, драные штаны с одной подтяжкой и соломенную шляпу с провалившимся верхом и обгрызенными полями — вид у него был хоть куда, потому что рубашку сто лет не стирали, а остальное тряпье пробовали на зуб крысы.

А после Том написал листовку: «Сбежал превосходный глухонемой негритянский мальчик! За поимку награда 100 долларов» — и так далее и тому подобное. И описал подробно, как он будет выглядеть, когда переоденется и выкрасится в черный цвет. И добавил, что негра нужно вернуть «Саймону Харкнесу, поместье «Одинокая Сосна», Арканзас», — Том знал отлично, что такого места на белом свете нет.

Потом мы отыскали нашу старую цепь с висячим замком и двумя ключами — мы с ней играли в «Узника Бастилии» — да еще немного сажи и топленого сала, и положили вместе с остальными нашими пожитками (Том называл все это «реквизит» — умное слово для барахла, за которое и сорока центов не дашь).

Теперь нам нужна была корзина, но мы никак не могли найти подходящую — все были малы. Только одна была в самый раз — ивовая корзина тети Полли. Тетя Полли очень ею гордилась и берегла пуще глаза: сколько ни проси у нее, все равно не даст. Ну, мы спустились и стащили ее, пока тетя Полли торговалась за сома с каким-то негром. Принесли корзину к себе на чердак и сложили в нее все наше барахло. А потом целый час не могли никуда уйти — ни Сида, ни Мэри не было дома, и, кроме нас, некому было помочь тете Полли искать корзину. В конце концов она решила, что корзину спер негр, который продал ей сома, и кинулась его искать — тут мы и улизнули. Том сказал, что нам помогает само Провидение, а я подумал: нам-то и впрямь помогает, но как же негр? А Том и говорит: подожди, оно и о негре позаботится каким-нибудь таинственным, непостижимым образом. Так оно и вышло. Когда тетя Полли отругала негра на чем свет стоит, а он доказал, что корзину не брал, она очень расстроилась, попросила прощения и купила у негра еще одного сома. Мы его нашли вечером в буфете и променяли на коробку сардин, чтобы взять их на остров, а тетя Полли подумала, что сома съела кошка. Я и говорю: «Ну вот, Провидение помогло негру, а от кошки отвернулось». А Том в ответ: подожди, о кошке оно тоже позаботится таинственным, непостижимым образом. Так и получилось: пока тетя Полли ходила за хворостиной, чтобы отхлестать ее, кошка съела и второго сома. Выходит, прав был Том: каждого из нас Провидение хранит, надо только доверять ему — и все будет хорошо, и никто без помощи не останется.

Наутро мы спрятали наши пожитки наверху в доме с привидениями и вернулись с корзиной в город. Корзина нам очень пригодилась, чтобы перетаскивать еду и кухонную утварь в большую лодку Джима. Я остался в лодке сторожить припасы, а Том пошел за покупками, и при этом ни в одну лавку не заходил дважды, чтобы не приставали с расспросами. И наконец Том притащил с чердака сосновые бруски, типографскую краску и все наши печатные принадлежности. Мы переправились на остров, а там отнесли наше добро в пещеру — теперь для заговора все было готово.

Домой вернулись засветло, корзину спрятали в дровяном сарае, а ночью встали и повесили ее на ручку входной двери. Утром тетя Полли нашла корзину и спрашивает Тома, как она там очутилась. Том и отвечает: не иначе как ангелы принесли. А тетя Полли говорит: да, наверное, так оно и есть, и она знает парочку таких ангелов и после завтрака с ними разберется. Честное слово, так бы она и сделала, задержись мы хоть на минуту.

Но Том очень торопился с листовками, так что мы удрали при первой возможности, взяли челнок и поплыли вниз по реке в Гукервилль, что за семь миль отсюда, — там есть маленькая типография, у которой заказы бывают от силы раз в пять лет. Там для нас отпечатали сто пятьдесят листовок про беглого негра. Назад мы поплыли по тихой воде вдоль самого берега, домой вернулись засветло, листовки спрятали на чердаке, потом нам задали взбучку (правда, совсем небольшую), а после был ужин и семейное богослужение. Спать легли усталые как собаки, зато довольные — ведь мы сделали все, что нужно.

Заснули мы тотчас же — всегда быстро засыпаешь, если ты устал, и сделал все, что мог, и старался изо всех сил, и на душе спокойно, и нет никаких забот. А о том, как нам проснуться, мы ни капли не тревожились: погода была хорошая, и, пока она не переменится, нам все равно больше делать нечего, а уж если переменится — мы сразу почуем и проснемся. Так оно и вышло.

Около часа ночи началась гроза, и нас разбудили гром и молния. Лило как из ведра, дождь барабанил по крыше так, что можно было оглохнуть, и хлестал по стеклам — в такую погоду хорошо лежать, уютно устроившись под одеялом. Ветер хрипло завывал в трубах: то стихнет, то снова налетит, да как начнет гудеть, свистеть, реветь, дом ходит ходуном, ставни по всей улице хлопают — и вдруг как сверкнет молния, будто все вокруг огнем пылает, и гром как грянет — вот-вот, кажется, весь мир на кусочки разлетится. В такую грозу радуешься, что ты жив-здоров и лежишь в теплой уютной постели. А Том как возьмет да и закричит: «Гек, вставай — сейчас как раз самое время!» — со всей мочи, да только я его еле услышал через весь этот рев и грохот.

Мне хотелось полежать еще хоть капельку, да нельзя было — Том бы не разрешил. Встали мы, оделись при свете молний, взяли одну листовку и кнопки, вылезли через заднее окно на крышу пристройки, проползли вдоль края крыши, спрыгнули на сарай, оттуда — на высокий дощатый забор, с забора — в сад, как обычно, а из сада по тропинке выбежали на улицу.

Дождь лил не переставая, и гром гремел, и ураган так и не стих. Лихая ночка, сказал Том, как раз для темного дела вроде нашего! Я согласился и говорю: зря мы не взяли все листовки — другой такой ночи еще не скоро дождешься. А Том отвечает:

— А зачем нам столько сразу? Скажи-ка, Гек, где у нас вешают листовки?

— На доске у дверей почты — там же, где объявления о пропавших людях, об украденных вещах, о собраниях общества трезвости, о налогах, о том, что продается негр или сдается в аренду магазин, в общем, обо всем — место хорошее, и платить ничего не надо, а реклама денег стоит, вдобавок ее никто и читать не будет.

— Правильно. И разве там вешают сразу по два объявления?

— Нет, только одно. Два сразу читать нельзя — разве только косоглазые могут, а косоглазых у нас мало, чего для них стараться?

— Вот я и взял всего одну листовку.

— Зачем тогда было делать сто пятьдесят? Чтобы каждую ночь вешать новую, и так целых полгода?

— Нет, мы повесим всего одну — этого предостаточно.

— Ну и зачем надо было тратить такую уйму денег, Том? Что, нельзя было напечатать одну?

— А затем, что напечатать сто пятьдесят — это дело обычное. А закажи я одну — печатник принялся бы про себя рассуждать: «Вот странно! За те же деньги можно было заказать полторы сотни, а он просит всего одну. Что-то здесь нечисто, возьму-ка да сообщу кому следует!»

Такой уж он, Том Сойер — любит все продумать заранее. Больше я таких рассудительных ребят не встречал!

И тут сверкнула молния, да так, что везде — от неба до земли — сделалось совсем светло, и все стало видно, как днем, аж до самой реки. И — вот так чудо! — все улицы пустые, кругом ни одного патрульного. А все канавы превратились в ручьи, да такие глубокие и быстрые, что нас едва с ног не сбивало течением. Мы повесили листовку и остались под навесом — слушали грозу да смотрели при свете молний, как вниз по канаве плывут пучки соломы, коробки из-под апельсинов и прочий мусор, и хотели досмотреть до самого конца, но так и не стали — из-за Сида. Если гром его разбудит, он испугается и побежит в нашу комнату, чтобы его утешили, — а нас там нет. Там он дождется, пока мы вернемся, а утром наябедничает, расскажет, как все было, — и не миновать нам взбучки. Такие, как Сид, мало что сами никогда не ослушаются — так еще и другим не дают веселиться. Пришлось возвращаться домой. Том сказал, что Сид слишком хорош для этого мира и жаль, что такие, как он, до сих пор не перевелись. Я ничего не ответил — пускай радуется, что ввернул умное слово: по-моему, нехорошо расстраивать человека только затем, чтобы показать, сколько ты знаешь. Но многие все равно так делают. Я-то знаю, что такое «перевести», — мне вдова объясняла. Перевести можно книгу, а мальчика — нельзя, потому что переводят с одного языка на другой. Вдобавок, книга должна быть иностранная, а Сид никакой не иностранец. Не беда, что Том сказал слово, которого не знает, — он ведь никого при этом не обманывал; Том не раз говорил непонятные слова, но вовсе не для того, чтобы людям голову морочить, а просто потому, что они ему нравились.

Мы пошли домой, надеясь, что Сид не проснулся; по правде сказать, мы даже на это рассчитывали — ведь Провидение о нас заботилось непостижимым образом, и по всему было видно, что нашим заговором оно пока что довольно. Но тут вышла небольшая заминка. Было темно, мы ползли по крыше пристройки, по самому краю. Я полз первым и на полпути к нашему окну присел на корточки, очень осторожно — хотел нащупать гвоздь, который торчал поблизости: я на него несколько раз уже садился, да так, что на другой день и вовсе ни на чем сидеть не хотелось. И тут сверкнула молния, осветила все ярко-ярко, и — здрасьте: Сид на нас в окно смотрит!