Синее на желтом - Эммануил Абрамович Фейгин

боевые заслуги, он был на хорошем счету в армии, и потому, надо думать, командарм и держал его (вместе с другими частями, разумеется) у себя под рукой, имея в виду, безусловно, предстоящее наше весеннее наступление, о котором у нас на фронте только что вслух не говорили — кроме болтунов, конечно, у болтунов всегда все вслух, — а так никто не сомневался, что оно будет. По той же причине, надо полагать, то есть потому, что угаровский батальон считался надежной, испытанной в боях частью, командарм и бросил его незамедлительно в дело, когда ему доложили, что противник неожиданно прорвался на одном из участков обороны и наши под его натиском отходят. Не знаю, как воспринял слово «отходят» генерал, командующий армией, но зато знаю, и даже слишком хорошо знаю, как воспринял это слово командир батальона старший лейтенант Угаров: нас — Юру Топоркова и меня — он принял даже не за отходящих (отходят чаще всего с боем, отходят все же в каком-то порядке), а за бегущих.

Просто-напросто бегущих.

За первых бегущих.

За бегущих впереди всех бегущих.

Командующий армией генерал-лейтенант приказал командиру батальона старшему лейтенанту Угарову восстановить положение на этом участке фронта. И комбат Угаров выполнил его приказ: он остановил наши отходящие — вот именно отходящие, а никак не бегущие — подразделения, а затем вместе с ними остановил и повернул вспять противника.

Когда стемнело, угаровскому батальону было приказано сняться с передовой и вернуться на прежний бивак. Я решил, что дойду вместе с угаровцами до какой-нибудь дороги, а там, даст бог, случится попутная машина, и я, наконец, попаду в свою редакцию, где меня, конечно, уже ругают последними словами: загулял, мол, стервец, никто же там не знает, где я в самом деле запропастился. Но в ту ночь я к себе в редакцию так и не попал, меня разыскал Мощенко, связной комбата, и сказал, что старший лейтенант желает со мной поговорить.

Он желает. И все. Хочешь не хочешь… А мне очень не хотелось говорить с Угаровым, да и о чем мне с ним говорить, — дело сделано, все что положено мне было, я исполнил и теперь вроде не обязан уже ему подчиняться, у меня и своего начальства достаточно. Только не стану же я говорить это связному, причем тут связной, и я лишь спросил:

— Сейчас?

— Да нет, сейчас комбат с вами говорить не сможет, его в штаб армии вызвали. Но мне он сказал: «Бери лейтенанта и веди к нам. И пусть дожидается».

— А я до вас и не дойду, у меня нога болит, — сказал я. И это было правдой — еще утром я подвернул правую ногу, в горячке боя не обратил на это внимания, а сейчас нога болела так, что хоть криком кричи.

— Это ничего, это мы организуем, — сказал Мощенко. — У нас тут в балочке бричка стоит. А до брички я вас на закорках доставлю, хотите?

— Сам дойду! — отмахнулся я, а про себя подумал: «Этого еще недоставало: он меня на закорках потащит. Ну и ну! Он, конечно, моложе меня, Сергей Мощенко, на вид ему совсем мало — больше шестнадцати не дашь, но, приглядевшись к нему за день, я теперь ничуть не сомневался — понадобится, и этот худенький, хрупкий подросток не то что меня, а двух таких, как я, на себе потащит. Это, можно сказать, двужильный человек. И очень смелый».

Бричка была пароконная, но Мощенко, сказав повозочному, куда меня везти, тут же отпряг одного коня и, даже не расхомутав его, а лишь подвязав постромки, чтобы не волочились, ускакал на нем. Судя по тому, как связной торопился, комбат дал ему немало серьезных поручений. Но когда я вошел в землянку комбата, Мощенко уже был там.

— Ужинать сейчас будете или комбата подождете? — спросил меня Мощенко. — Если хотите, я мигом смотаюсь на кухню.

Целый день я ничего не ел и даже не думал об этом, но, услышав об ужине, вдруг почувствовал, что просто умираю с голода. Только поужинать можно и дома — разбужу повара и наемся до отвала, а здесь… Скорей бы вернулся комбат. И скорей бы уйти отсюда… Ну, положим, ничего плохого он уже мне не сделает, этот Угаров, и все же ума не приложу, чего ему еще надобно от меня. Ну чего, чего он ко мне прицепился?!

— Так что? Принести ужин? — снова спросил Мощенко, не понимая, видимо, почему я медлю с ответом на такой несложный вопрос.

— Спасибо, Мощенко, я совсем не голодный. И я… Я подожду комбата.

— Воля ваша, товарищ лейтенант — ждать так ждать. Но я вам все-таки советую подкрепиться пока сгущенкой. У нас с комбатом она всегда про запас имеется. И комбат ее любит. И я.

И я тоже любил тогда сгущенное молоко. Сгущенку с хлебом. И у меня не хватило сил отказаться от такого угощения.

Хлеб был сырой и кислый, а вода, как и повсюду здесь в степи, горько-соленой, но сгущенка все подсластила. Замечательная то была сгущенка.

Мощенко мигом, вдвое быстрее моего, опорожнил свою банку и, закурив, принялся комментировать некоторые события сегодняшнего боя. Рассуждал Мощенко довольно толково, для своего возраста и положения он неплохо разбирался в деле, и слушать его было интересно, но меня несколько озадачило, что говорит он чуть ли не шепотом, все время приглушая свой звонкий мальчишеский голос. И тут я заметил, что и работающий в землянке телефонист тоже приглушает голос, а они обычно горластые — взводные, ротные, батальонные телефонисты. Поневоле горластые.

— Вы что, контуженные оба? — спросил я.

— Контуженные?! Мы?! — удивился Мощенко.

— Ну да, вы. Похоже, что голосов своих не слышите. А, может, боитесь чего?

— А вот не угадали, товарищ лейтенант, — улыбнулся Мощенко. — И не контуженные мы вовсе. И все слышим. И ничего не боимся. Просто порядочек у нас тут такой — комбат у нас ни шума не любит, ни шумных.

— Смотри-ка! Как же он воюет?

— Воюет. Да вы сами видели.

— Да, видел.

— То-то же. А потом ведь война не навсегда.

— Не навсегда. Но после войны самая жизнь начнется, а она всегда шумная. Придется твоему комбату в какой-нибудь тихий монастырь удалиться.

— Зачем же ему в монастырь? У нашего комбата, слава богу, голова на плечах. Ему место искать не придется — дадут. И немаленькое — по уму и по заслугам.

— А сам он куда метит?

— В главнокомандующие, — рассмеялся Мощенко. — Сами понимаете, мне он об этом не докладывает. Но шутя он как-то