Первая министерская (с иллюстрациями) - Александр Лебеденко

— Какой квартиры? Кто такая?

Андрей и Костя помчались к дому. Голова манифестации быстро шла книзу, но хвост почти весь задержался у дома.

— А кто видел?

— Вот гады!

— Перебить надо!

Возбуждение в толпе росло.

— Да в чем дело? — волновался какой-то парень без фуражки, со шрамом на лбу.

— Как что? Да она на манифестацию плюнула.

— Да кто она?

— Известно, жидовка.

— А кто видел?

— Раз говорят, значит, видели.

Дзз-зинь! — запел пушенный в окно кем-то из мальчишек камень.

— Бей! — заорали пьяные голоса.

Чье-то плечо в рваной замызганной рубахе врезалось в парадную дверь, и стекла звонким дождем посыпались на камни тротуара. Дверь визжала, скрипела под могучими ударами. Хрястнул ветхий замок, и петля одной из дверных половинок вылетела из гнезда вместе с винтами. Громыхая сапогами, «союзники» мчались теперь куда-то кверху. Пудовые кулаки громили квартирные двери. Доски хрустели под ударами, как тонкая фанера. Люди, готовясь ударить, злобно выли, звенела битая посуда, плакали хрустальные подвески столовых и гостиных ламп. И над всем стоял чей-то тоненький-тоненький, неживой, ненастоящий визг…

— Пойдем, Дуська, не могу я! Это что-то дикое. Пойдем скорее, — разнервничался Костя. — Какие бывают люди. Хуже зверей…

Гимназисты мчались вверх по улице. Мальчишки неслись им навстречу, улюлюкали, свистали, визжали, словно за волком летела стая гончих. Кто-то озорной, просто так себе, ломал палисадник у маленького дома. Стоял непрерывный свист, и рвало воздух женское взвизгивание.

Далеко внизу, у городской бани, заворачивала за угол манифестация. Сверху, из города, громко стуча копытами лошадей, звеня удилами и ножнами шашек, нестройной группой мчались пять городовых…

Над домом уже поднимался столб черного, едкого дыма.

Глава четырнадцатая

Дверь была обита клеенкой с зелеными плоскими гвоздиками, и на черном фоне резко выделялись две карточки, одна под другой. Верхняя — внушительная, медная, на которой прописными размашистыми буквами выгравировано:

СТАТСКИЙ СОВЕТНИК

ИГНАТИЙ ФЕДОРОВИЧ

МАРУЩУК

и нижняя — на белом ватмане, с модными рваными концами, древнерусской вязью:

СОФЬЯ НИКАНДРОВНА МАРУЩУК

— Э, брат, да он статский советник! — удивился Ливанов.

— Тоже чины! — сказал Андрей. — За выслугу лет.

— Положим, подозрительным статского не дают даже за выслугу лет. Немножечко придерживают за фалды. Папахен рассказывал со всеми подробностями. Помнишь Плешь? Он статского давно выслужил, а ушел в отставку коллежским.

— Ты что, все чины знаешь?

— В молодости изучал табель о рангах, — важно заметил Ливанов. — Но с годами приходит мудрость, и вкус к карьере теряется…

— При случае приобретешь с той же быстротой.

— Бывает, случается… — философски покачал головой Ливанов.

— А жене зачем отдельная карточка? — спросил Котельников.

— Это, брат, фасон! Это значит — я сам по себе, а жена сама по себе.

— Ну, звони, Андрей! Что вы митинг на площадке устроили?!

— Ой, ребята, — колебался Андрей. — Не знаю, что говорить будем. А вдруг как выкатится, да к нам: «Вам что угодно, господа?»

Дверь открыл сам Марущук. У него на плечах, покачивая коротенькими пухлыми ножками в тапочках, сидел двухлетний сын. Очки педагога съехали на самый конец не вполне римского носа, и прядь волос, священной обязанностью которой было прикрывать многообещающую плешь, мокрой тряпочкой упала на лоб. Не здороваясь, он закричал:

— Мариша! Возьми Борьку!

Борька быстро перекочевал с плеч отца на руки молодой красивой девушки в украинской сорочке.

Марущук поправил воротник, посадил на место очки и прядь волос и, приняв позу и выражение лица, свойственные человеку, которого застали врасплох, сказал:

— Очень рад, очень рад! Люблю, когда ко мне заходит молодежь. Прошу в кабинет. — Он приподнял портьеру и показал гимназистам небольшую темноватую комнату.

В комнате стоял большой шкаф в стиле жакоб, наполненный книгами, кожаный диван, два кресла и письменный стол, на котором высились стопки ученических тетрадей, пудовый немецкий атлас и двадцать два тома Момзена [8] в разных переплетах.

— Прошу. Занимайте места! — суетился хозяин. — Не угодно ли? — протянул он гимназистам кожаный портсигар. — Мы здесь, так сказать, в месте неофициальном.

Гимназисты курить отказались.

— Мы к вам, Игнатий Федорович! — начал Котельников.

— Так, так, слушаю, — пускал дым к потолку Марущук.

— Сейчас вокруг нас творится много странного и для нас подчас совершенно непонятного. Страна волнуется… Мы знаем это из газет… Даже в нашем городе происходят события. На Востоке у нас неудачи. А объяснить нам все это некому… Ну, вот мы и решили пойти к вам.

— Что ж, хорошо. Я очень рад, — продолжал пускать дым к потолку Марущук, не меняя позы. — Я очень рад!

— Нам кажется, — вмешался Андрей, — что вы лучше других, правильнее других понимаете события. Мы очень просим вас, расскажите нам, что это происходит и что же в конце концов будет?

Марущук долго тыкал недокуренной папиросой в пепельницу, по-видимому о чем-то размышляя, затем засунул обе руки в карманы пиджака, посмотрел в окно и стал молча ходить из угла в угол.

Три пары глаз следили за выражением лица хозяина.

— Я думаю, — начал, наконец, Марущук, медленно роняя слово за словом, — с чего начать… Все это очень сложно и, конечно, может быть объяснено различно… Вот, например, вчерашние манифестанты объясняют все события весьма упрощенным способом.

— Жиды и масоны, — подсказал Ливанов.

— Да-да. Жиды и масоны, — подтвердил Марущук, взглянув искоса на Ливанова. — К сожалению, в числе манифестантов были и некоторые весьма уважаемые лица…

— Я и отец во взглядах не сходимся! — буркнул Ливанов, глядя в упор на давно не натиравшийся паркет.

— Так, так, — смущенно вымолвил Марущук. — Я имел в виду не только вашего батюшку… Представители крайних правых течений смотрят на вещи весьма упрощенно. Они полагают, что масоны, которые существуют сейчас больше в воображении господ монархистов, на деньги иностранных банкиров-евреев стараются внести смуту в нашу страну. Это, конечно, не так.

В стране у нас сейчас начинается настоящая революция, и причины ее лежат гораздо глубже…

Он подошел ближе к гимназистам и заговорил, придавая своим словам подчеркнутую решительность:

— Я буду с вами откровенен. Вы, вероятно, слышали у себя дома, может быть, знаете из газет, что сейчас многие в стране недовольны существующими порядками. Надо сказать прямо, все культурные интеллигентные элементы страны возмущены поведением правительства. — Он перешел на таинственный полушепот. — Нынешнее правительство показало свою полную несостоятельность. На полях Маньчжурии потерпела поражение не русская армия, а русская система власти. Неподготовленность к войне — это первая непростительная ошибка правительства. Неумение организовать оборону на ходу — вторая. Неумение сплотить вокруг себя в ответственный момент все здоровые элементы страны — третья. Таких ошибок история не прощает ни одному правительству. Но наши министры не ответственны перед страной, перед парламентом, как это мы видим в демократических странах Запада. Министры ответственны только перед государем. Но государь — это ведь не правительство. Это, по существу, даже не человек. Это — символ власти. Ответственность перед государем, по существу, равна полной безответственности. Да-с. Так вот! Неудачи на фронте только вскрыли с большей ясностью тот факт, что страна уже давно переросла тот порядок властвования, который сохранился в России со времен средневековья, в то время как большинство европейских держав уже вступило на путь широкой демократии. — Он опять заходил по комнате. — Надо иметь, конечно, в виду и то, что наши нынешние порядки уже не способствуют развитию промышленности и сельского хозяйства. Лучшие земли принадлежат помещикам. Крестьяне страдают от малоземелья. Нищее крестьянство не в состоянии покупать товары, и поэтому промышленность не имеет в стране достаточно широкого рынка. Наконец, некультурность, неграмотность, религиозное ханжество, да мало ли еще что?! Словом, страна чувствует необходимость облинять, переменить кожу, как меняют ее по весне змеи… Это, так сказать, художественный образ…

— А революция у нас будет?

Марущук подошел к окну и долго задумчиво смотрел на другую сторону улицы.

— Революция, собственно, уже есть… Бастуют рабочие. Крестьяне жгут помещичьи усадьбы. В целом ряде городов — восстания. Это ведь и есть революция. — Он повернулся к гимназистам. — Вопрос в том, как пойдет революция дальше. Сейчас еще не ушло время, когда реформами можно спасти и трон, и всю страну от мучительных потрясений. Если эти реформы будут даны, если мы получим ответственное министерство, — революция закончится победой народа. Это будет великая, победоносная, бескровная революция. Такая революция, о которой можно только мечтать! Но если события пойдут своим чередом… то кто может сказать, чем все это кончится…