Повелитель бурь - Андрей Воронин

— А оружие?

Гургенидзе посмотрел на него непонимающим взглядом, потом лицо его просветлело, он вынул ногу из стремени и убежал в инструментальную кладовую. Глеб посмотрел на хлипкий дощатый сарайчик, в котором скрылся Арчил, и озадаченно поскреб макушку: они что, хранят огнестрельное оружие в этой собачьей конуре? О, времена, о, нравы!

Вскоре грузин вернулся, неся на плече длинный брезентовый чехол, в котором глухо брякало какое-то железо. В этом чехле, пожалуй, мог бы без труда уместиться ручной пулемет, и даже не один, но, когда Арчил принялся укреплять чехол позади седла, Глеб увидел только деревянный черенок лопаты и плоский конец увесистого стального лома.

— Вот спасибо, командир, — приговаривал Гургенидзе, ловко затягивая узлы. — Ай, молодец, как вовремя напомнил! Что бы я там делал без инструментов?

— Так и поедешь без оружия? — почему-то чувствуя себя пристыженным, буркнул Сиверов. — А вдруг это диверсия?

Гургенидзе уже сидел в седле — сидел прямо, нарочито небрежно, с врожденным изяществом настоящего джигита.

— Какая диверсия? — усмехнулся он. — Прости, командир, но вы там, в Москве, помешались на террористах, клянусь! Где Чечня, а где мы?

Сиверов махнул рукой. Умом Глеб понимал, что Гургенидзе прав на все сто процентов, и наверху, в горах, его не подстерегали никакие опасности, кроме тех, к которым он давно привык и с которыми справлялся чисто автоматически, не напрягаясь.

Арчил тронул каблуками лошадиное брюхо и выехал из-под навеса. Застоявшаяся кобыла с места взяла ровной рысью. Дождь радостно забарабанил по надвинутому брезентовому капюшону. Гургенидзе хлестнул лошадь плеткой и запел что-то гортанное, переливчатое.

— Рацию! — крикнул вслед ему Глеб, — Рацию возьми, Арчил!

Гургенидзе не услышал. Копыта его лошади глухо простучали по сырой каменистой почве, и через секунду он уже скрылся из виду.

ГЛАВА 6

Максим Юрьевич Становой затормозил у тротуара, выключил двигатель и посмотрел на часы, сверив их с теми, что были на приборной доске. Часы шли минута в минуту, и Становой удовлетворенно кивнул: он любил точность в мелочах, хотя в больших делах, как правило, предпочитал работать по наитию, вдохновенно — что называется, «с брызгами». Порой случалось так, что, начиная скрупулезно продуманную операцию, он по ходу дела увлекался новой идеей, принимался вносить поправки в детально разработанный план, украшать его новыми подробностями, залихватски перекраивать на ходу, и в результате вместо того, что затевалось изначально, получалось нечто иное, зачастую прямо противоположное. Результаты этих его затей всегда были на удивление успешными, а рутинная, по большому счету, работа превращалась в праздник, в веселый карнавал с фейерверками, перевоплощениями и коллективным разгадыванием шарад. Сам Становой в этом ничего удивительного не усматривал: ведь поправки вносились в план именно для его улучшения! Но вот его пухлощекий приятель Димочка Вострецов, великий финансист и большой почитатель порядка, не раз говорил, что Становой когда-нибудь доведет его до сердечного приступа. Он очень не любил новшества и вообще всякое беспокойство, и с выходками Макса Станового его примиряло только то обстоятельство, что все эти самоуправства неизменно приносили солидную прибыль. И, тем не менее, даже держа в руках живые деньги, заработанные для него Становым, этот зануда не уставал повторять, что превыше всего должен стоять Его Величество План.

В общем-то, умом Становой понимал, что толстяк во многом прав. Планы для того и составляются, чтобы свести к минимуму неприятные последствия всяческих неожиданностей, все предусмотреть и иметь запасные варианты на любой случай жизни. Начиная на ходу вносить поправки в скрупулезно составленную диспозицию, Максим Юрьевич всегда испытывал легкое сопротивление: у него была отличная память, и он не забыл, к чему приводили порой его художества. Но сомнения посещали его только в минуты раздумий; стоило Максиму Юрьевичу начать действовать, как от колебаний не оставалось и следа. Процесс увлекал его, затягивал в водоворот событий, и позже, благополучно вынырнув из этого водоворота, Становой всякий раз вместе с радостью победы испытывал легкое разочарование из-за того, что все закончилось.

За окнами машины неподвижно висела густая дымная муть, воздух попахивал гарью. От этого запаха не было спасения, он проникал повсюду, и Становой с большим удовольствием думал о том, что очень скоро ему придется уехать из Москвы в горы, на свежий воздух. Там будет чертовски много грязной работы, но Максим Юрьевич не боялся трудностей, потому что любил свою работу. Пророчество армейского особиста сбылось: Макс Становой нашел-таки место, где мог с полной отдачей применить способности на пользу людям, не забывая в то же время о себе. Единственное, о чем он сейчас жалел, так это о том, что не сможет быть на месте в момент, когда витиевато закрученная пружина его плана, наконец, развернется, дав толчок событиям. Мысленно он сравнивал себя с автором гениальной пьесы, не попавшим на триумфальную премьеру своего творения и вынужденным довольствоваться гонорарами и хвалебными статьями театральных критиков. Да что там автор! Максим Становой не мог даже признаться в своем авторстве.

Нет, подумал он, не то. Он не драматург и не режиссер, он нечто большее…

Сравнение самого себя с Господом Богом показалось ему забавным, хотя и несколько рискованным. Там, наверху, такое сравнение могло кое-кому не понравиться. А с другой стороны, что ж тут такого? Человек давно научился творить чудеса не хуже своего создателя. Вот, например, автомобиль. Конечно, Богу под силу заставить груду мертвого железа двигаться одним лишь усилием мысли, а человеку для этого потребовались столетия упорного труда, ну и что с того? Важен результат, а результат — вот он.

Он снова посмотрел на часы, распахнул дверцу и вышел из машины. Сейчас было самое время закурить, но дыма в воздухе хватало и без сигареты. Становой запер дверцу и не спеша направился к зеленевшему поодаль скверу. Редкие прохожие равнодушно скользили взглядами по его высокой стройной фигуре, одетой в демократичный полевой камуфляж. Люди в камуфляже уже очень давно перестали привлекать внимание москвичей; даже белый «лендровер» с мигалками на крыше, оставленный Становым у края проезжей части, никого не удивлял, кроме разве что каких-нибудь гостей столицы, приехавших из самой что ни на есть глубинки.

До сквера он добрался минута в минуту и сразу же увидел, как с другого конца аллеи навстречу ему торопится Вострецов. Наблюдать за Вострецовым вот так, на вольном воздухе, Становому приходилось нечасто, и сейчас он от души веселился, глядя, как этот увалень, пыхтя он непривычных усилий, перебирает своими жирными короткими ногами. По-настоящему толстым Вострецов не был, но его полнота уже достигла той степени, когда она начинает доставлять человеку определенные неудобства. Издалека Дмитрий Алексеевич выглядел так потешно, что Становой не отказал себе в удовольствии продлить это зрелище. С этой целью он уселся на первую же подвернувшуюся скамейку, предоставив Вострецову самостоятельно преодолеть разделявшее их расстояние.

Правильно истолковав его маневр, Вострецов сбавил ход и пошел не спеша, с солидной неторопливостью знающего себе цену, высокопоставленного московского чинуши. Несмотря на чертово пекло, он был в темном костюме и даже при галстуке, а в правой руке держал солидный матерчатый портфель. Даже издали было отлично видно, что лицо и шея у него побагровели от жары, и, разглядев это, Становой улыбнулся. В своем стремлении во что бы то ни стало избежать любых мыслимых и немыслимых неприятностей Дмитрий Алексеевич Вострецов доходил до смешного. Он был образцовым чиновником, которого впору помещать под стекло в каком-нибудь музее делопроизводства. Сюда вписывались не только надетые в жару костюм и галстук, но даже и портфель. Насколько было известно Становому, Дмитрий Алексеевич всю жизнь предпочитал натуральную кожу, но, как только движение в защиту братьев наших меньших набрало силу и вошло в моду, одним из первых сменил свой кожаный кейс на такой вот черный демократичный портфельчик из прочной синтетической ткани. Даже брючный ремень у него был матерчатый, не говоря уже о часовом ремешке.

Тут Максим Юрьевич мысленно приструнил себя: не стоит, пожалуй, так веселиться, право же, не стоит. Если уж докапываться до самой сути, то они с Вострецовым не так уж и отличались друг от друга: делали общее дело, подвергались одним и тем же опасностям, и методы, при помощи которых они этих опасностей избегали, тоже были, в общем-то, одинаковыми. Форма была разная, а вот содержание — общее. Потрепанный, без знаков различия, полевой камуфляж Максима Юрьевича был сродни темному официальному костюму Вострецова. Оба стремились стать образцами для подражания, оба хотели выглядеть в глазах руководства безупречными и незаменимыми, каждый по-своему, но с одинаковой целью — чтобы, когда дело дойдет до подозрений, подозрения эти коснулись их в последнюю очередь.