Унесенные войной - Кристиан Синьол

Паводок начал убывать через два дня. Два дня, в течение которых приходилось кормить шестьдесят человек, пребывавших в бесконечных волнениях и спорах даже ночью. Вода дошла до середины лестницы первого этажа, затем утром третьего дня начала спадать, и ее уход был таким же быстрым, как и приток. Дождь прекратился. Матиджа принимала понемногу свой привычный вид. Но кое-что в ней так и не восстановилось — когда ушла вода, от нее остался слой коричневой тины, местами достигающий тридцати сантиметров. Покрытые илом виноградные лозы казались мертвыми. Их попытались очистить, но скоро стало ясно, что это бесполезно, поскольку они пропитались влагой, и этого было достаточно для начала гниения. Надо было дождаться, пока все просохнет, ждать солнца, хотя небо все не прояснялось.

Несмотря на то что Роже Бартес и его жена Симона не пострадали во время потопа, их имение было также разрушено наводнением. Но они не отчаивались. Они помнили о саранче, о сирокко, о многочисленных преодоленных ими и другими земледельцами трудностях. Свой первый визит они нанесли Матье в тот день, когда ближе к полудню над блидийским Атласом засветило солнце. Свет был очень слабым, но этого было достаточно, чтобы просушить лозы и тину за несколько дней, на которые он задержался. Матиджа, казалось, изменилась за несколько минут. Она вновь была такой, какой они ее любили, несмотря на ее бури, ее неблагодарность. Итак, лицом к лицу, сидя за столом, Матье Бартелеми и Роже Бартес, успокоившись, стали говорить о планах на будущее.

Шарль приехал в Пюльубьер, как и просила мать, в первое воскресенье декабря. Он оставил Матильду в Ла-Рош, ведь Пьер был еще слишком мал для путешествий в такой колючий, сухой мороз, пришедший за первым снегом. Приехав, Шарль быстро убедил Эдмона не предпринимать ничего до нового года и пригласил Алоизу и Франсуа провести Рождество у него в доме, в Ла-Рош.

— Вы же не оставите нас одних на Рождество? — притворно возмутился Шарль в беседе с родителями.

Франсуа дал себя убедить, и утром 24 декабря они с Алоизой сели в поезд до Тюля, куда Шарль приехал на машине мэра забрать их. Хоть на улицах префектуры не лежал снег, его было предостаточно на плато, где находился Ла-Рош. Им понадобилось два часа, чтобы доехать до городка, затерянного на такой высоте, где все было покрыто белым: деревья, долины, поля и крыши домов. Только маковка церкви выделялась черной пикой, уходящей в серое небо над казавшимся безлюдным городишком, и в это небо безропотно уносилось сбитое с толку ветром воронье.

Шарль заметил, как растрогался отец, входя на школьный двор впервые за такое долгое время, а затем в их с Матильдой и Пьером квартиру. Для Франсуа было честью быть принятым на несколько дней в этом жилище, выглядящем в его глазах бесконечной роскошью. Он втайне гордился этим, эти места были для него показателем достижений собственного сына и немного его собственных. Алоиза и Франсуа устроились в маленькой комнате, где обычно спал Пьер, а его на пару дней переместили на матрас в родительскую комнату.

Готовя рождественский ужин, они болтали о том о сем, потом, около шести, Шарль спросил у отца:

— Хочешь посмотреть классы?

— Да, очень хочу.

Алоиза сослалась на холод и отказалась присоединиться к ним. Она знала, что Шарль воспользуется этим осмотром, чтобы поговорить с отцом. Мужчины спустились на первый этаж и вошли в класс, где, конечно же, стоял пробирающий до костей холод.

— Я растоплю печь, у нас много времени, — сказал Шарль.

Пока он возился с печью, Франсуа ходил взад-вперед между рядами. Наконец он уселся за парту, лицом к доске, затем поднялся и пошел к столу. И там он увидел, что Шарль, закончив разжигать огонь, спускается к нему.

— Садись, — сказал Шарль.

— Нет, нет, нет, — ответил Франсуа.

— Почему же?

— У меня нет на это права, — сказал Франсуа.

— Есть, это же мой класс.

— Ты думаешь, я правда могу?

— Ну да, конечно же.

Франсуа не решался еще мгновение, потом отодвинул стул и медленно и осторожно сел лицом к пустому классу. Он долго ничего не говорил, затем пробормотал:

— Знал бы ты, малыш, как много это значит для меня.

— Догадываюсь, — сказал Шарль, садясь за парту в двух шагах от отца.

— Я бы тоже очень хотел этого на твоем месте.

Франсуа вздохнул.

— А вместо этого отлучен от школы с двенадцати лет, чтобы жить на ферме.

Он пожал плечами, добавив:

— Ты хотя бы в итоге добился желаемого.

Шарль глядел на этого человека, своего отца, худеющего на глазах, кожа да кости, который сражался всю жизнь за то, чтобы дети были счастливее его, и вдруг почувствовал, что не в силах хоть в чем-нибудь его упрекнуть. Хотя именно для этого он и пригласил Франсуа сюда, в Ла-Рош, на Рождество. Но в чем он мог упрекнуть этого человека? Это же благодаря ему они оба были здесь сегодня. Именно потому, что он слишком много работал, слишком страдал, его непреклонному, но любимому отцу (Шарль не сомневался в этом) придется умереть до срока. Что он мог сказать ему? Как упрекнуть его во владении браздами правления в семье, в нежелании разделить с кем-то имение, которое он сохранял, прилагая к этому огромные усилия?

Теперь Франсуа нерешительно дотрагивался до длинной деревянной линейки, до перьевой ручки, до чернильницы, окрашенной на дне красными чернилами, и не мог поднять головы от этих сокровищ. Тронутый не меньше его, Шарль подошел к печи, без надобности открыл заслонку и пошевелил весело горящие поленца.

— Я знаю, зачем ты нас пригласил, — тихо обратился к нему Франсуа.

Шарль притворился, что кладет книгу под крышку парты, а потом подошел к столу, не глядя на отца.

— Я понимаю, что ты прав, — продолжал Франсуа. — Но это сильнее меня.

— Да, — произнес Шарль, — я уверен, что это так…

— И все-таки, видишь, здесь, за этим столом, сегодня вечером мне кажется, что я не так все себе представляю. Не знаю, как тебе объяснить…

Франсуа вздохнул и продолжил:

— Это словно я победил, понимаешь?

— Конечно понимаю.

Наступило продолжительное молчание, во время которого взгляды отца и сына наконец пересеклись.

— Я только что осознал, что мой труд закончен, — произнес Франсуа.

— Нет, не говори так… Речь совсем не об этом.

— Об этом. Ты и сам знаешь.

— Нужно просто предоставить Эдмону больше свободы в действиях.

— Позволить ему отдавать указания в моем доме?

— Нет, просто больше к нему прислушиваться, вот и все.

— Слушать его как хозяина?

И еще более скорбным голосом Франсуа добавил:

— Я слишком долго был слугой, чтобы снова стать им в моем возрасте.

— Так вот в чем дело! Да об этом и речи не идет! — запротестовал Шарль.

— Для меня как раз только в этом.

И снова воцарилась тишина. Некоторое время было слышно только ворчание печи.

— Во всяком случае, это был единственный вопрос до сегодняшнего вечера, — вновь заговорил Франсуа. — Но теперь, здесь, сидя за этим столом, я все вижу совсем по-другому.

И Франсуа неожиданно смолк, в глазах его читалась растерянность.

— Ты сделал для своих детей намного больше, чем кто бы то ни было, — сказал Шарль. — Подумай только! Я стал директором школы, Луиза станет медсестрой, а Эдмон только и мечтал, чтобы работать на земле. Ты же не хочешь в такой благоприятный момент вынуждать его идти в рабочие?

— Нет, — задумчиво ответил Франсуа. — Не волнуйся. Здесь, сегодняшним вечером я многое понял.

Они замолчали. Все было сказано. Но они еще долго сидели в классе, Франсуа рассматривал карты на стенах, маленькую библиотеку, а потом они вернулись в комнаты. О том, чтобы пойти на полуночную мессу, не могло быть и речи, поскольку нельзя было оставить Пьера без присмотра. Поэтому в тот вечер они рано уселись за рождественский ужин в маленькой школьной кухне-столовой. Франсуа рассказывал о старых рождественских традициях Пюльубьера, когда они ездили на повозке в Сен-Винсен. Он выглядел оживленным, будто сбросившим тяжкий груз. Алоиза несколько раз встречалась глазами с Шарлем, но поговорить наедине они смогли только утром следующего дня.

— Все будет хорошо, — сообщил он ей, когда Франсуа вышел на небольшую прогулку. — Все наладится.

— Ты в этом уверен?

— Абсолютно.

В Ла-Рош Франсуа и Алоиза остались не на два, а на четыре дня, поскольку снегопад не прекращался. Он закончился только к концу недели, и Шарль наконец смог отвезти отца и мать в Тюль, чтобы посадить их на поезд. Хотя на дорогах снег немного подтаял, деревья стояли все в белом.

— Это первое наше Рождество вдали от дома, — заметила Алоиза, восседая на заднем сиденье.

— Надо будет обязательно вернуться, — произнес Франсуа. — Все пойдет на лад, — продолжал он, глядя на солнечные лучи, наконец-то пробившиеся из-за туч у подножия холмов.