Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!) - Василий Бетаки

И, наверное, половина стихов в этой книжке были обычно-казёнными, безликими, но мы, восемнадцатилетние, не обращали на это внимания, ибо рядом с дрянью «сов, соц., и проч.», было у него и такое:

Чугунные цепи скрипят на мосту,

Последний гудок замирает в порту,

Уходит река в темноту…

Но ты побывай на свету и во мгле,

Шинель поноси, походи по земле,

В огне обгори, и тогда —

Услышишь, как цепи скрипят на мосту,

Как долго гудок замирает в порту,

Как плещет о камни вода.

Цитирую по памяти… Или вот ещё другое:

Немых предметов не было и нет:

Шурша, ползёт сиреневый рассвет,

Шумят леса, не ведая покоя,

Всю ночь бубнит ворчливая вода,

Свистят снаряды, стонут поезда,

И мёртвые кричат на поле боя.

В «Избранном» 1983 года автор умудрился испортить и забаналить и эти стихи. Зато обложка теперь с золотым тиснением, только никто его давно уже не читает…

Молодой дерзкий поэт 48 года к началу шестидесятых постепенно впал в государственно-партийно-промышленное косноязычие и стал неотличим от тех, кто за несколько лет до того его травил…

Но в конце сороковых, когда мы были уверены, что поэзия убита, появление первой книжки Ботвинника стало для нас праздником. А вот официально такое именовалось "нездоровый ажиотаж". Со всеми вытекающими последствиями.

На очередное собрание кружка пришел некто незаметный, безвозрастный, в тёмном костюме. Больше о нём сказать нельзя было ничего, этот человек вполне годился в шпионы: "примет особых" не наблюдалось… Отглаженный как на именинах, критик Аркадий Эльяшевич, известный среди молодых и немолодых литераторов, как «профессиональный» стукач, ссутулившись от почтительности, встретил этого незнакомца, усадил и как-то невнятно всем нам представил. Оказалось, что «он из обкома комсомола». Обычный в таких случаях на таких собраниях «псевдоним» гебешника.

Довлатова сидела, уставившись в стол, и всё собрание молчала. Вид у неё был такой, будто это её, а не Ботвинника, «прорабатывают». Суетилась, вертясь на месте, решительная, резкая тощая и коротко стриженая Наташа Грудинина, недавно демобилизовавшаяся радистка и пулемётчица. Казалось, будь у неё тут привычное оружие, она его в защиту друга пустила бы в ход немедля!

Позднее, почти через двадцать лет, она с ещё большим рвением, но с таким же, к сожалению, нулевым результатом, кинулась на защиту Иосифа Бродского. Навсегда осталась она «человеком со шпагой», как сама прозвала в шестидесятых нашего общего приятеля Михаила Глинку.

«Проработка» Ботвинника свелась к тому, что после нескольких дежурных слов гебешника о бдительности, выступил «молодой» пиит из того же «воевавшего поколения», Михаил Сазонов. Он поведал собранию о том, что когда на днях группа молодых, командированная (так он и сказал командированная) на экскурсию по Москве, в первый же день отправилась в мавзолей Ленина, Ботвинник пошёл в гости к Пастернаку, словно не знал, что Пастернак «враг народа», что он по собственным же его словам «выковыривает изюм из жизненной сайки». Через фразу Сазонов напоминал о том, что он, как рабочий, не позволит. Занятно, что в газетах, официально, Пастернака в тот момент как раз не клеймили. Его попросту приказано было не замечать.

Важный, недавно опубликовавший где-то два стишка, студент — юрист Юрий Голубенский кивал головой, надувал щёчки и картинно двигал по столу бежевую велюровую шляпу. Ему ужасно нравилось то, что Сазонов говорит, и завидовал он Сазонову, хотя тот ещё ни строчки нигде не опубликовал, но зато ведь Сазонов рабочий, а вот ему, Голубенскому, вечно надо стыдиться своего интеллигентского (да ещё и еврейского!) происхождения, которое закрывало в то время многие приманчивые дорожки.

А поэт Лев Мочалов, тогда студент Академии Художеств, шепнул мне на ухо: «Нет, никогда они не поймут, что не бывает стихов токарских или шофёрских, а есть просто стихи».

Не обошлось, конечно, и без Воеводина.

Тут-то я, обычно эпиграмм не писавший, накарябал на листке и пустил по рукам друзей эпиграмму «Как Ботвиника сделали космополитом»:

Воеводин верховодил,

Торопыгин торопил,

Голубенский приголубил,

А Крестинский окрестил.

Два имени нуждаются в пояснении. Володя Торопыгин был очень плохой поэт, но позднее, в шестидесятых, стал очень неплохим редактором журнала «Аврора», не раз проявил себя, как человек достаточно порядочный, и будучи не завистливым, многим помогал печататься. К сожалению, однако, в «деле» Е. Г. Эткинда он показал себя скотиной, или трусом (похоже, что в данном случае это синонимы).

Внешне выглядел он двойником другого Володи — Максимова, с которым я познакомился на четверть века позднее, уже в Париже. Даже ходил так же — вперевалку. И в таких же тщательно отутюженных серых костюмах. И так же не шли ему очки, которые напяливал он, читая что-нибудь.

Что же касается Саши Крестинского, ставшего потом детским писателем, то он, честно говоря, к описанному событию имел только то отношение, что присутствовал на собрании, как, впрочем, и я. Когда я извинился, что созвучие обязало меня использовать ни за что ни про что его фамилию, Саша только засмеялся.

Не могу удержаться и не привести цитату о Ботвиннике из «Спасённой книги» Льва Друскина (1984 г.): «Спина этого ещё не старого человека согнулась от угодничества. Когда из подъезда выходил отдувающийся Прокофьев, он бросался вперёд, спеша распахнуть перед ним дверцу машины.

А ведь Ботвинник — врач, человек со специальностью, казалось бы, чего уж так выслуживаться?» Александр Прокофьев — поэт не бездарный, но мёртво безграмотный и очень услужливый, за это и держали его власти почти двадцать лет председателем Ленинградского СП.

И всё-таки Ботвинник всё более жил, как говорил по другому поводу Салтыков Щедрин, «применительно к подлости». И так жалко, до сих пор мне жалко, что сломали человека, который, как я и теперь думаю, мог стать настоящим крупным поэтом. Но не стал. Ну что ж — как сам он в той своей первой книжке писал –