Единственный крест - Виктор Лихачев

— Вы что-то кричали? — спросил подошедший Сергей.

— Нет… вернее, да. Немного. От избытка чувств.

— Со мной здесь такое тоже бывает. Хорошо здесь, правда?

— Правда.

— Я как приду сюда, протяну к небу ладони…

— Что замолчали, Сергей. Думаете не пойму?

— Поймете. Раз давеча о деревне с такой болью говорили, хотя человек вы городской.

— Городской… Разве это главное? Я — русский, а потому и больно.

— Согласен. — Неожиданно улыбка исчезла, и Сергей стал очень серьезным, даже каким-то сумрачным.

Огонь с яростью схватился за хворост, загудел, рванувшись к небу. А затем стал тише, а вскоре он уже спокойно и даже ворчливо, как старик, трещал сучьями. Они долго молчали. Каждый думал о своем. Неожиданно Сидорин стал читать стихи:

Приходите ко мне погрустить, —Это лучше всего у костра.Надо голову чуть опуститьИ тихонько сидеть до утра.

— Здорово, — отозвался Сергей. — Чьи стихи?

— Кажется это Горбовский.

— Слышал, но не читал… Я ведь замолчал, не потому, что…

— Я понимаю, Сергей. Не продолжайте.

— Вот и хорошо. Иной раз хочешь что-то выразить…

— И не получается.

— Поэтам легче.

— Вы писать сами не пробовали?

— Стихи?

— Хотя бы прозу. Мне кажется, у вас должно получиться. Да и о Кацком стане вы все знаете.

— Ой, что вы! Это бабушки наши все знают. Кадка знает, но хранит. А бабушки… Для меня радость — ходить к ним, беседовать, записывать их воспоминания, чаи гонять. Правда, уходят они потихоньку. — И замолчал, но вскоре опять оживился. — Моя родная бабушка в Хороброве живет. Сколько я от нее узнал! — И почти без паузы. — Вы думаете, у меня получится… писать?

— Обязательно.

— Если хотите, я вам сейчас что-нибудь расскажу… про нас, кацкарей. Не поверите, но я знаю своего прапрапрапрапрадедушку… Я не ошибся? — и Сергей, считая, загнул несколько пальцев. — Нет, правильно. Его Алексей звали. Не зря я в Углическом архиве пятнадцать лет сидел…

— Сергей, — перебил собеседника Асинкрит, — расскажите мне о Смерти.

— О Смерти? — удивился директор музея.

— Ну да, что кацкари о Смерти думают, какой ее видят.

Похоже, самому Сергею вопрос пришелся по душе.

— Ой, а ничего, что ночь, костер. Да и до дома далеко идти.

— Успеем выспаться, Сергей Николаевич.

— И то правда. Ну хорошо. С чего бы начать? Когда вы сказали: «Поговорим о Смерти», я сразу подумал о том, что в нашем человеке есть это…

— Что?

— Какая-то страстная готовность порассуждать о ней. Нарочитость, что ли… Вот к примеру, есть среди кацкарей люди, старики, конечно же, которые при жизни приобретают себе гроб. Уберут его покамест на чердак и, чтобы не пустовал без дела, хранят в нем яблоки и рябину.

Сидорин смотрел на говорящего широко раскрытыми глазами. Сергей, в свою очередь, был доволен эффектом, произведенным его словами.

— Яблоки и рябину?!

— Яблоки и рябину. Наломают ее, горькую, по осени, положат в гроб, а зимой, когда соберутся бабы на поседки, принесут в решете и каждой в передник высыплют. Сидят бабы, пьют чай из блюдечек, рябиной прикусывают да еще и посмеиваются — из гроба рябинка, не откуда-нибудь… Отчего так? — будто у Сидорина спросил Сергей, но было ясно, себя спрашивает, о давно наболевшем, — не потому ли, что и до сего времени в сельском пейзаже главенствуют церкви? И пусть в большинстве своем запущенные и разграбленные, они по-прежнему служат самым надежным ориентиром во всех смыслах этого слова. Где бы ты ни был, в каком лесу-болоте не плутал, неизменно выведет тебя высокий шпиль церковной колокольни. А взглянешь на храм, как не задумаешься о вечном, запредельном.?

И замолчал, словно передыхая. Асинкрит подумал, что, видимо, в тех листках есть наметки и этих мыслей. А сказал-то как хорошо: «о вечном — запредельном». Между тем Сергей продолжал:

— В семидесятые годы это было. Я сам под стол тогда бегал, бабушка рассказывала. Жил парень один, Николаем звали. Поспорил он с ребятами, что среди ночи не забоится забраться на самый верх Николо-Топорской церкви. И вот ровно в полночь большая толпа уже на кладбище. Парни внизу остались, а Николай лихо забрался на самый верх колокольни и посветил оттуда фонариком: вот, мол, я!

Стал спускаться. И тут — сидит на приступках девушка: вся в белом, путь загородила. Что делать? Струхнул Николай: глаза зажмурил, вниз бросился. Кубарем слетел, но жив остался… По ночам, как только он закрывал глаза, приходила к нему эта девушка и просила: «Ты бежал, с меня саван содрал. Поправь его, как был». Совсем извелся парень без сна. Наконец, решился. Вновь забрался на колокольню, дождался полуночи. Спускается, дрожит. Видит, сидит на приступках девушка — та же, а внизу саван валяется. Не помня себя, взял его и накинул на несчастную. С тех пор спит крепко, на сон не жалуется. Только ночами по церквам больше не шатается…

Да… Богу — Богово, живым — живое, а мертвым — мертвое. В Хороброве жила Поля Герасимова, Крюкова дочь. Она другой запрет нарушила: не появляться на кладбище после трех часов пополудни. И жизнью своей поплатилась. Ах, эти тихие сельские кладбища, разбитые на множество семейных участков, и каждый почти с рождения знает, в каком месте лежать ему… Но мы о Поле. Не послушалась девушка старших, поспешила в Троицу на могилу к матери веточку березовую положить. Торопилась, воротами не пошла, а напрямки через ограду перелезла. И услышали хоробровские истошный крик. Видят, бежит Поля, дороги не разбирает, обратно через ограду перелезает — за штырь зацепилась, ногу поранила, с кладбищенского увала кубарем покатилась.

— Что ты? Что с тобой? — допытываются хоробровские.

— Испугалась я. Чего видела, чего видела!

— Да что?

— Не скажу. И вы бояться будете.

И умерла. Так и не узнали хоробровские запретное. А кладбища своего с той поры побаиваются. Правда, охоты порассуждать о смерти не убавилось…

— Сергей, вы во все это верите? Может, это жизнь крестьянская среди природы с вечным ее круговоротом заставляет смириться со смертью? И даже поселяет ее по соседству? — предположил Сидорин.

Собеседник внимательно посмотрел на Асинкрита. Подумал…

— Хорошо. Расскажу. 16 августа 1991 года мы с ребятами, будучи в походе, остановились на ночлег у нарушенной деревни Плишкина.

— Нарушенной?

— Так мы называем умершие деревни, — пояснил Сергей. — Августовский вечер близок: не успели отужинать — уже темень глаз выколи. И вот ниоткуда, а точнее — из леса — вышла… женщина. Странная какая-то идет мимо, а на нас не смотрит. Может, к костру ее пригласить? — зашушукались мы с ребятами. И решили позвать, как только она на нас посмотрит. Но женщина, словно слепая — ни костра, ни людей не замечала…

«Батюшки!», — заволновались бабули, когда уже дома, в семьях, ребята рассказали эту историю. — «Дак это же Смерть ходит. И правильно сделали, что не оголчили ее. А заговорили бы с ней — кого-нибудь с собой забрала б».

Сергей, как опытный рассказчик, сделал паузу, давая слушателю впитать услышанное.

— Спрашиваете, что кацкари о Смерти думают, как ее представляют? Высокой женщиной, иногда даже высоты необыкновенной — метра два-три ростом, в белых или серых одеждах. Хоробровцы расскажут, что Смерть выходит откуда-то с речки Дубёнки — оттуда, где по писцовым книгам семнадцатого столетия угадываются деревеньки Тынкино, Черышево, Колесниково. Смерть молчалива. Не заговоришь с ней — пройдет мимо. Перекрестишься — пропадет. А оголчишь — с собой заберет.

— Оголчить — окрикнуть?

— Ай, настоящий Кацкарь! — улыбнулся Сергей. — Верно. Так что зря говорят, будто смерть не выбирают. Кацкари уверены в обратном, бродят Смерти по Кацкому стану, — которую окликнешь, та и будет твоей. Другой образ смерти — Белая кобылица. Живет она, по преданиям, где-то в Верхней Кадке, у глазовских деревень. Чуть рассветет, едва первый солнечный луч коснется росы на траве, выбегает Белая Кобылица из своего местища и рыщет по всему Кацкому стану. К селению подбежит, но войти в него не посмеет. Коль увидишь ее утром рано за одворицей — быть несчастью: или умрет кто-то, или заболеет тяжело…

Вообще, Смерть всегда сообщает о своем приходе… Алексей Прокофьев домой возвращался. Поздно уже, а лошаденка — из ленивых ленивая. Мужики давно в село въехали, а он еще только с кладбищем поравнялся. Лежит на мешках, звезды считает. На кладбище глянул, про себя подумал: «А ведь все там будем. Только в разное время».

— А ты — дак скоро! — отвечают ему оттуда явственно.

Лошаденка вмиг до дома докатила, а Алексей Прокофьев вправду скоро скончался. Бывает и такое: человек еще не умер, еще Бог даст — проживет много лет, а в народе уже начинает складываться предание о его смерти: «Глафира оттого хвораёт, что бабка Секлетия на их рода порчу навела…»