История заблудших. Биографии Перси Биши и Мери Шелли (сборник) - Галина Гампер

Разработкой этой новой жанровой формы и была «Королева Мэб» Шелли.

Еще за полгода до завершения поэмы, в самый разгар работы над ней, Шелли написал своему издателю Хукему о всеобъемлющем универсальном характере содержания и формы своего нового сочинения: «Прошлое, настоящее и будущее – вот величественные и всеобъемлющие темы этой поэмы».

Колесница Королевы фей пробуждает ото сна и увозит с собой дух юной Ианты. С вершины зубчатых стен своего заоблачного замка Королева Мэб показывает освобожденному от смертной оболочки духу девушки нашу землю, едва различимую в круговороте других планет, и рассказывает ему про все беды, пороки и зло прошлого и настоящего и воссоздаст мир будущего, провидя на тысячи лет вперед. Кто виноват в бедах рода человеческого? «Священник, полководец и король!» – отвечает королева Мэб. Вызванный ею дух Агасфера, осужденного Богом на вечные скитания, за то что не дал Христу отдохнуть на пути к месту распятия, вспоминает жестокую злобу разгневавшегося на него Бога.

«Вон там нечеловеческое племяВ свирепости животной обращалосьС рычаньем омерзительных молитвК тому, кто был их Дьяволом всевышним,Они кидались в бешеную битву,У матерей из чрева вырывалиРебенка нерожденного и гиблиВ одной толпе и старики, и дети, –И ни одна душа дышать не смела,О, это были дьяволы. Но ктоБыл тот, кто им сказал, что Бог природы,Что Бог благословенье ниспослал,Особое свое благословеньеВсем тем, кто на земле торгует кровью?»[15]

«Тот, кого называют милосердным Богом, – не кто иной, как прообраз деспота, властвующего над людьми на земле», – утверждал Шелли.

«Королева Мэб» – одна из первых попыток искусства проникнуть в сущность социальной и моральной природы человеческих отношений. Девятнадцатилетний Шелли в философских примечаниях к поэме утверждает, что единственным богатством является труд человека: «Если бы горы были из золота, а долины из серебра, мир не стал бы богаче ни на одно хлебное зернышко!»

Высказав идею утопического коммунизма о равном распределении, Шелли тут же оговаривается, и оговорка эта весьма примечательна: «Я не буду оскорблять здравого смысла, настаивая на доктрине о естественном равенстве людей. Вопрос поставлен не о желательности, но о его практической осуществимости; насколько оно практически осуществимо, настолько оно желательно. То состояние человеческого общества, которое более всего приближается к равному распределению в нем благ, должно быть предпочтено». Так, трезво оценивая желаемое и возможное, Шелли, опираясь на Годвина, развивает идеи «Политической справедливости».

О, сколько сельских Мильтонов в глушиРастратило без слов свои порывыНа изнурительный поденный труд!О, сколько раз ремесленник Катон,Изготовляя гвозди и булавки,Терял навеки свой гражданский пыл!И не один Ньютон смотрел на звезды,Алмазами усыпавшие бездну,Но видел в них лишь блестки мишуры,Дающей свет его родной деревне!В любой душе есть семя совершенства…[16]

Вплотную подойдя к теме революционной борьбы («Срубая дерево – рубите корень!»), Шелли не развивает ее, а разворачивает перед нами социальную утопию будущего золотого века. Он верит, что «человек свои ошибки обратит себе на пользу и из безумия извлечет разумный опыт», что «зло – это то чудовище, которое умертвит само себя» и во всем наступят гармония и согласие.

Не атеистической – богоборческой была поэма Шелли. Он, как Иван Карамазов, «мира Божьего не принимает» и бросает ему вызов. Но по складу своему Шелли не был Иваном Карамазовым – скорее Митей, которому за искренность порывов прощается многое. И не так уж, оказывается, разведены в пространстве русские и английские мальчики.

Шелли отправил свою «Королеву Мэб» издателю Хукему и просил напечатать 250 экземпляров на самой лучшей бумаге, чтобы привлечь внимание высших классов: «Сами они не будут читать поэму, но их сыновья и дочери, может быть, прочтут».

8

Из 250 экземпляров «Королевы Мэб», опубликованных Хукемом в мае 1813 года, при жизни Шелли разошлось только 70, правда, Шелли позаботился о том, чтобы каждый экземпляр попал истинному ценителю. Рецензии появились не скоро и были полны злобы и ужаса перед автором и его произведением: «Эта книга подобна котлу с кипящим дьявольским настоем. Мы говорили раньше о гении Шелли – да, он, несомненно, гений высокого полета, но когда нам предстает цель, к которой устремлена эта гениальность, наши души содрогаются и мы чувствуем, что самый мрачный из всех злых духов поселился в человеческом теле, с тем чтобы причинить как можно больше зла всему роду человеческому…

Мы были так взволнованы, что даже спросили у одного из товарищей мистера Шелли, как же он выглядит, и с удивлением узнали, что у него нет ни рогов, ни копыт, ни пламени, пышущего изо рта – нам-то он представлялся именно таким, – а что он высок и очень моложав, с глазами неземной синевы и поспешной нетерпеливой походкой. Однако его неспокойный дух, как нам рассказали, обнаруживает себя в каждом движении. Видимо, мы не так уж ошиблись. Дьявол, не выказав своих внешних признаков, засел внутри этого человека. Шелли создал в своей поэме перспективу, которая, может, некоторых и обрадует – в «преображенном» мире не будет никакого удержу страстям, законы не будут сдерживать порока, обычаи не будут грозно взирать на прелюбодеяния, в том мире не будет ни государства, ни священников, ни королей, и самое ужасное, что не будет Бога. Несчастный червь, нам жаль тебя. Наше отвращение и ужас умеряются лишь сочувствием к твоему слабоумию… До каких чудовищных размеров разрастается богохульство автора!.. Это безумствующий атеист, богохульник – на пиру своей адской фантазии» – вот основные обвинения еженедельной лондонской «Литературной газеты». С ее страниц разъяренные рецензенты уже не раз потрясали кулаками.

Безбожие автора «Королевы Мэб» вызвало такой же ужас у критиков «Ежемесячного журнала» и «Литературной хроники». Причем гневные выпады Шелли против рабского труда и даже призывы к революционной борьбе, что, казалось бы, должно было гораздо больше взволновать защитников общественного порядка, как ни странно, вовсе не замечаются критикой.

Религия и мораль – основа официальной идеологии. Христианские догматы и благопристойность навязывались под страхом наказания и общественного остракизма – даже самым привилегированным особам предписывался некий негласный минимум почтения к религии и церкви. Стоит ли удивляться, что именно столь решительно высказанный юным Шелли атеизм вызвал особый ужас официальной прессы.

Лишь впоследствии, с ростом рабочего движения в Англии, акценты в восприятии «Королевы Мэб» сместились.

Задумаемся над парадоксом: из любви к ближнему вырастает ненависть к миру и бунт против него. И прими тогдашняя Англия Шелли и Байрона как любимых своих сыновей – кто знает, быть может, теперь они казались бы виновниками многих ее бед. Но нет, Англия отреклась от них, зато теперь может спокойно любить своих великих поэтов, испытывая по отношению к ним сладкое чувство вины.

Ах, если бы нам так же относиться к Маяковскому и даже Некрасову – но мы более виновны по отношению к поэтам противоположного склада, и как бы снова не поплатиться за нашу экзальтацию, за мающийся в своей плоскости маятник, неспособный выйти за пределы двух измерений.

9

Кончался март 1813 года. Предстоящие роды Харриет и приближающееся совершеннолетие Шелли, точнее, все связанные с совершеннолетием юридические дела требовали немедленного возвращения в Лондон. В первых числах апреля молодые супруги, Элиза Уэстбрук и их верный слуга Даниэль, отбывший срок тюремного заключения, добрались до столицы и остановились в одном из дешевых отелей.

Элиза, которую Шелли тщетно надеялся «обратить» в свою веру, раздражала его излишним вниманием к беременной Харриет, он считал, что надо больше доверять самой природе. А главное – Элиза старательно внушала сестре, что, пока та молода и хороша, она должна заставить Перси обеспечить ей жизнь, достойную жены будущего баронета – мол, как же так, у нее, бедняжки, нет ни серебряной посуды, ни кареты, ни дома в Лондоне… Этими разговорами ей легко удавалось вызывать у сестры такую жалость к самой себе, что на глазах ее наворачивались слезы и приступ обиды на мужа сжимал сердце.

Между тем Перси вел финансовые и семейные переговоры, принимал участие в каких-то филантропических предприятиях, встречался с радикалами. 21 мая Харриет сообщила миссис Ньюджен, что «поэма Шелли уже в печати, а сам он, кажется, на грани примирения со своей семьей». Однако эту грань поэт так никогда и не перешел.

Мистеру Тимоти показалось недостаточным, что сын еще раз написал ему письмо, признаваясь в собственном безрассудстве, с просьбой возобновить родственные связи с отцом и всеми родными. Тимоти продолжал настаивать на том, чтобы он публично покаялся в своих грехах. Отец не хотел или просто не мог понять сына, способного на самые отчаянные поступки, но ни при какой ситуации не способного на унизительное отступничество. «Я не пал так низко, чтобы отрекаться от идей, которые нахожу истинными, – с возмущением писал Шелли, – Всякий человек со здравым рассудком должен понять, что менять убеждения по приказу – свидетельство отсутствия прямоты и честности… Я сделаю все разумные уступки, то есть такие, которые не влекут за собой потери самоуважения, без него жизнь – только бремя и позор».