Знамена над штыками - Иван Петрович Шамякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помню, геройский поступок одного подполковника и его адъютанта, о котором офицеры, посмеиваясь, видимо не веря, читали в газете, я присвоил Залонскому и себе. Будто ехали мы вдвоем из штаба дивизии и наскочили на немецкую кавалерийскую разведку. Нас двое, их девять, но мы не растерялись. Капитан выхватил саблю и тут же зарубил немецкого офицера, я проткнул пикой улана, остальные, как зайцы, бросились наутек, но мы догнали и еще троих прикончили, остальных взяли в плен. А у меня никогда не было ни пики, ни сабли. Я умел стрелять только из винтовки и нагана — научил Залонский.
Все же нашелся умный парень, который, послушав мое вранье, спросил:
— Почему же тебе второго Георгия не дали? За такое геройство! Вот дядька Пидсуха одного германца поймал, так ему дали и отпуск и Георгия.
Я покраснел в темноте, пойманный на слове, но парень в простоте душевной сам же и подсказал мне, как выйти из незавидного положения.
— А нам за что по месяцу отпуска дали? И награды будут! Не все сразу, — вывернулся я.
Поверили.
Тот же парубок, кажется Павло его звали, как-то сказал:
— Чудно ты разговариваешь, москаль. Не так, как другие москали.
Я вспомнил слова прапорщика Докуки и сказал, что я не москаль, я белорус. Парни из того украинского села в шестнадцатом году ничего не слышали о белорусах. Упрямый Павло заспорил: нет, мол, такого народа, он три года ходил в школу, о многих народах слышал и читал, а про белорусов ни в одной книжке не написано.
А мне впервые очень понравилось вдали от родных мест быть представителем не своего села, не волости, а целого народа. И я с таким же упорством, как Павло, доказывал, что есть такой народ. Долго спорили. Понятно, ни он, ни я не имели никаких доказательств, я даже не догадался привести в подтверждение свой язык, не похожий ни на украинский, ни на русский. Видно, и других тоже заинтересовал наш спор, и кто-то предложил пойти к Богдану Артемьевичу, выяснить, есть ли такой народ.
Я подумал, что Богдан Артемьевич учитель. Но оказалось, обыкновенный крестьянин, такой же, как и другие старики, с казацкими усами, в полотняной рубахе. Его мазанка была меньше других, но лучше побелена, во дворе чище, в огороде все аккуратнее, чем у соседей.
— Дужэ вченый дид, — объяснили мне хлопцы.
И сказали, что такой учености он достиг сам, что ни его отец, ни он не имели никогда денег на ученье. Он был бедняк из бедняков. Такой ученый, что сам старый пан Залонский боится его, приезжает иногда навестить и, встречаясь, они всегда спорят. Даже пристав боится Богдана Артемьевича, потому что никто не знает законов так, как знает их этот старый крестьянин: не зря в молодости несколько раз сидел в тюрьме. Теперь тоже иногда угрожают тюрьмой, рассказывали хлопцы, но все же боятся — Богдан Артемьевич уже стар, и люди любят его, уважают, могут взбунтоваться, не дадут в обиду такого человека.
Можете представить, как взыграла во мне национальная гордость, когда такой уважаемый человек подтвердил:
— Е, хлопцы, такий народ. Найближчый сусид наш, кровный брат. З одного кореня мы — руськи, украинци, билорусы, — як бы вид матери одной. Ходыв я по земли ваший. Дуже ж бидный твий народ, хлопчэ, биднишый, ниж мы, украинци. Зэмли пусти, а дэ урожайни — пани захопылы.
Горько мне было услышать про бедность моего народа и в то же время радостно, что образованные люди знают о нем. Докука господам офицерам доказывал, что я белорус, и этот дед знает, где и как мы живем.
Богдан Артемьевич заинтересовался мною, долго расспрашивал, откуда я, кто родители и как я попал в армию. О молодом Залонском сказал:
— Когда гимназистом был, часто заглядывал в мою хату. Любил послушать старого Богдана. Офицером стал — зазнался или боится…
Мне стало обидно за капитана: не похож он на гордеца и на труса. Я сказал, что Всеволод Александрович хороший, солдат не обижает. Старик усмехнулся:
— Залонские все добрые, народники. Дед их первый освободил нас от барщины. Но кому от этого лучше стало? Вот о чем я много думал.
Поговорив, Богдан Артемьевич напялил на нос очки на веревочке и под поветью при свете фонаря «летучая мышь» стал читать нам стихи. Меня сперва удивило: такой старый, а забавляется стихами, как прапорщик Докука.
Богдан Артемьевич держал книжку, но читал по памяти — в самом деле, как Докука. Только стихи были другие. Впервые я услышал Кобзаря. Впрочем, не впервые. Слышал на фронте, как солдаты пели «Рэвэ та стогнэ Днипр широкый». А здесь, под поветью, в июньскую ночь, когда с огородов тянуло коноплей и укропом, я узнал, что эту песню написал Тарас Шевченко. Словно хорошим плугом пропахали глубокие борозды в моей горячей голове слова непривычного, но понятного языка.
І не в однім отім селі,
А скрізь на славній Україні
Людей у ярма запрягли
Пани лукаві… Гинуть! Гинуть!
У ярмах лицарські сини…
Крепко поразили меня эти стихи. Вот, оказывается, как ученые, грамотные люди писали про крестьян и панов! И когда? Когда и деда моего покойного еще, должно быть, не было на свете. А мы сидели в деревне и ничего не слышали — темные люди!
Не знаю, что дошло до старого пана: то ли что я рассказываю о подвигах его сына, то ли что я захожу к Богдану Артемьевичу, слушаю стихи Кобзаря. Может, пан захотел показать меня людям — вот, мол, какие воюют! — или оторвать от компании крамольного правдолюба? Но старый Залонский вдруг проявил внимание к денщику сына, которого не проявлял все две недели моей жизни в имении. Он взял меня с собой на дальние луга, километров за тридцать, в пойму большой реки. Ехали в той же рессорной двуколке, сидели рядом. Сначала пан сам правил, потом передал вожжи мне. Говорил со мной пан как с равным. Рассказывал о земле, об урожае, о своей службе в армии. На какое-то время он привлек меня, возбудил мою гордость и самолюбие. Но тут, словно вслед нам, прозвучал голос Богдана Артемьевича:
А як не бачиш того лиха,
То
