Воля к жизни - Тимофей Гнедаш

У самого села нас нагоняет группа верховых. Федоров, Дружинин, Рванов, человек двенадцать автоматчиков охраны. Разгоряченные лица в пыли.

— Санчасти привет! — кричит Федоров и придерживает своего коня. Вместе въезжаем в село. На околице черный крест, увешанный расшитыми полотенцами. Улицы пусты. Только собаки лают, надрываясь, по дворам.

Где же народ? Федоров сходит с коня. Идем вдоль улицы, стучим в окна, калитки. Из низенькой хатки появляется согнутый пополам старик.

— Диду, де ваши люди?

Старик пристально всматривается прищуренными, как бы подслеповатыми глазами. Лицо его проясняется.

— А мы думали, нимци идуть!

Выпрямившись и перестав щуриться, он пронзительно свистит в два пальца. Теперь видно, что глаза у него ясные, умные и видит он ими превосходно.

Мы идем по улице, и, словно из-под земли, появляются люди. Вылезают из погребов, из сена, бегут из леса. Кучка детей и подростков идет за нами.

Настежь раскрыты ворота. Во дворе скамейка, на ней гармошка, ведро с водой. Старуха суетится, бегает по двору.

— Что у вас такое? — спрашивает Федоров.

— Зарученные. Дочку сватаю. В приймы берем хлопця, — словоохотливо рассказывает бабка.

— Где же молодые?

— А вот они! Убиглы, злякались, думали — нимци.

Через огород идут молодые. Жених прихрамывает, на нем новые лапти, праздничный картуз с большим козырьком. Невеста, в вышитой сорочке, стесняется, заметив нас, хочет повернуть обратно к лесу. Жених тащит ее за руку.

— А ну, идите, идите сюда, молодежь, — смеется Федоров. — Идите смелее! Что вы такие робкие? И друг друга боитесь? Что же, только вчера познакомились?

— Ни, мы давно, — смущенно улыбается жених.

— А давно, так надо не заручение, а свадьбу играть.

— Свадьба не скоро. На свадьбу надо богато грошей.

— Хиба ж нет у тебе грошей?

— Ни, у мене и хаты немае. У наймах жил. А зараз в семью к ним иду.

— Как твоя фамилия?

— Сердюк. Яков Сердюк.

На площадь в центре села сходится народ. У церкви стадо коров, подводы с солью, со спичками и швейными машинами. Старый наш знакомый, староста Довгань, в широкополой шерстяной шляпе появляется около Федорова.

— Списки составил? — спрашивает Федоров.

— Составил.

— Яков Сердюк есть?

— Ни.

— Запиши его. Запиши и на корову, и на швейную машину Хай начинает жить.

Вот вся обширная церковная площадь заполнена людьми. Как много, оказывается, жителей в селе! Здесь и дети и дряхлые старики.

Радость, взволнованное ожидание чего-то значительного'.

— Товарищи селяне, — говорит Федоров с небольшого возвышения. — Немцы забрали у вас зимой коров и швейные машины. Недавно мы отняли у немцев стадо скота и возы с награбленным добром. Женщины, — посмотрите — може, кто познае свое?

Женщины бросаются к коровам и к возам. Теснятся, нехотя отходят.

— Зовсим як моя машина! Тильки букви красни, у мене були жовти.

— Сколько коров забрали в вашем селе?

— Тридцать две, — отвечает староста.

— Здесь больше, — говорит Федоров. — Пусть получают по корове все, кош ограбили немцы. И самые бедные семьи пусть получают по корове. А ваш скот и ваше имущество, может быть, другие партизанские отряды отбили.

Староста, взойдя на возвышение, став рядом с Федоровым и Дружининым, начинает читать список:

— Маринец Остап.

— Яку ему? У тебе яка була? Била? Бери вон ту билу.

Медленно, словно все еще не веря своему счастью, старик подходит к стаду. Ему выдают белую корову. Слезы бегут по щекам старика. Он хочет что-то сказать и не может. Тихо становится на площади. Я вижу, что у многих женщин по лицу катятся слезы.

— Что же вы плачете, люди? Нужно радоваться, а воны плачуть, — говорит староста, как бы извиняясь за народ.

— Спасибо'! — тихо говорит старик. — Спасибо вам, браты! Семьдесят рокив прожил на свете и не видел такого никогда и не думал, что такое может быть между людьми.

Деревенские старики

В просторной, чистой хате Аня моет пол, развешивает белые занавески на окна. Надеваем халаты и начинаем амбулаторный прием. Село ликует. Слышно, как на площади играет деревенский оркестр. Какие-то дудочки, сопилки, скрипка пиликает тоненько на самых высоких нотах.

Дети бегут по улицам, несут соль в узелках, спички и кричат от радости: «Соль! Соль!..» При немцах здесь платили огромные деньги за каждую щепотку соли, месяцами ели не соленое.

А спички!.. Их и до войны почти не видели здесь, бегали с осколком чугуна за углями через все село, туда, где виден был дымок над хатой. Каждую спичку осторожно расщепляли на четыре части. Даже спички были недоступны по цене селянину. И вот каждый человек в селе получает бесплатно по узелку соли, по десять коробок спичек.

А коровы!.. А швейные машины!.. Больные, приходя на прием, говорят сначала не о своих болезнях, а о коровах, возвращенных партизанами.

— Такой радости наше село не видело от веку!

— То наша власть! То справедливая власть!

Больных в селе много. Как живая, скорбная летопись истории народа проходят они перед нами. Туберкулез, женские болезни, авитаминоз, венерические. Тощие тела с выдающимися ключицами. Следы многолетнего недоедания. Болезни, о которых мы в Советском Союзе и забыли, — чесотка например, — здесь ею страдают почти все.

Вечером мы сидим на скамейке перед домом с деревенскими стариками, и один из них говорит:

— Теперь, як знову получили мы панську землю от вас, партизан, будем жить лучше, много лучше! У меня теперь земли в четыре раза больше, чем было при панах. Но так хорошо, як живуть наши браты в Восточной Украине, нам все равно не придется. Земля у нас не такая, худо родит. Под Киевом, под Черниговом, под Полтавой— перегной, а у нас супесь жито родит плохо. Так, как в Восточной Украине, мы никогда не разживемся.

— Я с вами не согласен, — возражаю я. — Разве все зависит только от земли? На моей родине, на Черниговщине, земля хорошая. Мой батько любил землю, любил деревенскую жизнь и говорил: «Пахарь — первый человек на свете!» И мать ему хорошо помогала в поле. Земли у нас было пять моргов, по-здешнему. И все равно сроду не хватало на одежду. Когда меня стали отправлять на ученье, нашлась для меня одна дырявая свитка, в доме лучшего ничего не нажили. Корова доилась хорошо, а кто видел молоко? Мать наливала глечики, ставила их в камору, потом снимала сметану, делала творог и тащила панам за шесть километров. Отнесет сметану, потом идет на поле. А мы, дети, залезем в чулан, проткнем корку в глечике соломинкой и потянем глотка два из-под сливок. Не больше, — боже упаси! А то сливки обвалятся и сразу будет заметна шкода. Тогда только один выход — сказать матери: «Мышь попала в молоко».

— Ах, мышь, ах, беда, ах, запоганила, скорее выливайте молоко!

Старики смеются:

— Да, так и мы при панах пили молоко…

— На севере России, на Урале, в Белоруссии земля не лучше, чем здесь, — продолжаю я. — Но когда не стало панов, организовались колхозы, появились машины, та же земля стала давать во много раз больше. Крестьянские дети в наших деревнях получают среднее образование. Вот девушка сидит с нами, Аня, — спросите ее — у них в Брянской области земля еще хуже, чем здесь. Семья у них большая. И все же все дети в семье учатся в средней школе, ходят в гимназиум, в семинариум, как здесь называлось.

— Гимназиум у нас был только для панов.

— Я так скажу, у нас на Волыни еще прожить можно, — вступает в разговор, раскуривая короткую самодельную трубку, старик в льняной рубахе. — Пусть мало уродит на поле и то последнее вывезешь панам, усе равно, в огороде накопаешь картопли, в лесу найдешь грибы, ягоды, зимой убьешь зайца Все ж таки дома! Я двадцать рокив назад був домом дуже недовольный. Поихав в Америку шастя шукати. У мене там брат, устроил меня на завод. Получаю получку — мати моя ридна, зроду не держав у руках стильки грошей! Показалось дуже много. Потом за квартиру отдал, за топливо отдал, за свет отдал, за трамвай отдал, за завтрак отдал, за обед отдал, смотрю — ничего не осталось! Так проробыв мисяцив восемь, вдруг увольнение. Закрылся завод. Вызывают меня, дают расчет. Хожу мисяць, хожу другий, не можу найти работы. Поихав в один город, в другий, нема чого робыть! Так блукав пять мисяцив, обносился хуже, чем зараз, до дому потянуло. А где возьмешь гроши на дорогу? Так походив ше немного, пишу жинке — продавай что-нибудь, высылай гроши на билет до дому…

— Це не только в Америке, и в Европе так. — говорит Георгий Иванович. — В Европе в любом городе всюду полно таких людей, что бродят коло пароходов, выглядывают — не надо ли что разгрузить или хоть чемодан поднести.

— Вот и я говорю, на чужой стороне заработать трудно, а здесь все же зайдешь в лес — орехи, грибы, ягоды. Зайца поймаешь капканом.