Обратная перспектива - Андрей Столяров

И ведь это только мелкий фрагмент. Расстреляны будут также Пятаков, Рыков, Раковский, Антонов-Овсеенко, который в октябре 1917 года штурмовал Зимний дворец, Смирнов («Сибирский Ленин»), Сокольников, Радек, Крестинский… Томский и Орджоникидзе покончат самоубийством… Погибнет все командование Красной армии: Тухачевский, Уборевич, Примаков, Гамарник, Якир, Блюхер, Егоров, Белов… Причем все признаются в чудовищных преступлениях: получали деньги от иностранных разведок, организовывали покушения на жизни Сталина, Ворошилова, Кагановича, убили Горького, Менжинского, Куйбышева и других, убили даже Свердлова, умершего от испанки еще в 1919 году, устраивали железнодорожные катастрофы, взрывы на шахтах, выводили из строя электростанции, подсыпали в сметану и масло осколки стекла… Дойчер в своем труде пишет: «По сравнению с этим все кошмары французской революции, позорные колесницы, гильотина и братоубийственная борьба якобинцев выглядели драмой почти спокойного и торжественного достоинства. Робеспьер сажал своих противников на скамью подсудимых рядом с ворами и уголовниками, бросал им чудовищные обвинения, но не лишал их права умирать борцами и защищать свою честь. Дантон, взойдя на эшафот, по крайней мере, мог воскликнуть: «После меня твоя очередь, Робеспьер!» Сталин бросил сломленных противников в неописуемые глубины самоунижения. Он заставил руководителей и мыслителей большевиков выглядеть жалкими средневековыми женщинами, которые должны были рассказывать инквизиции о каждом акте своего колдовства, о каждой подробности своего сожительства с дьяволом»…

Какое-то мистическое беснование. Получалось, что чуть ли не все соратники Ленина, с которыми он совершил великую революцию в октябре, чуть ли не все его приятели, коллеги, друзья, все его окружение – это предатели. И почти все легендарные красные командиры, победившие в гражданской войне, – провокаторы, убийцы, изменники. Главное – верили этому, безоговорочно верили, толпы советских людей требовали: «Расстрелять кровавых собак!» А с просвещенного Запада им эхом вторили Фейхтвангер, Драйзер, Барбюс, Арагон. Даже Ромен Роллан – поклонник Ганди, «гуманитарная совесть» своего поколения…

У меня мелькает некое соображение. Я включаю айпад, оказываюсь в пространстве сети, загружаю один из пиратских литературных сайтов, несть им числа, нахожу там собрание сочинений Федора Михайловича Достоевского, и – да, да, память меня не подводит – вот этот текст: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселяющиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих научных выводов, своих нравственных убеждений и верований. Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном и заключается истина».

Цитату я переношу в специальный архив, чтобы потом ее можно было легко найти. А соображение, возникшее у меня, заключается в том, что – извините за банальную мысль – психика общества может быть уподоблена психике человека. Собственно, подразумевал это уже Дюркгейм, когда вводил для характеристики социума понятие аномии, то есть – исчерпанности, социального разложения, которое вполне можно рассматривать как болезнь. Народ оказывается как бы поражен синдромом приобретенного иммунодефицита, и любая инфекция, ранее отскакивавшая как горох, теперь вспыхивает в нем лихорадочно высокой температурой. Истерия может служить диагностическим признаком. После истерии Средних веков начинаются в Европе религиозные войны, после истерии террора в начале ХХ века – Первая мировая война, после истерии фашизма и коммунизма – Вторая мировая война… А что ждет нас после нынешнего, в общем, вполне очевидного приступа?..

Я смотрю на пейзаж, пробегающий за окном. Он поворачивается, как пространственный диск – чем дальше к горизонту, тем медленнее. Переливаются бороздами вельвета вспаханные поля, желтеют озера люцерны (или как там эта цветистая поросль называется), мелькают овраги, столбы, проселочные дороги, мосты, заросли ив то отскакивают от окна, то снова почти вплотную к ним приникают. Пальцы у меня затекли, но я боюсь шелохнуться. Разумеется, мысль, которую я опасаюсь спугнуть, умозрительна и имеет явно спекулятивный характер. После этого – не значит вследствие этого. Вообще весь данный сюжет надо бы еще «хорошенько подумать». И тем не менее возникает у меня четкое убеждение, что есть, есть смысл поставить его на специальную разработку. Кажется, мне удалось нащупать некую точку отсчета, некую потаенную грань, задающую целую систему координат, действительно «зеркало отражений», некую парадигму, некий семантический горизонт, по обратной разметке которого, как в ясный вечер с холма, будет просматриваться громадная историческая перспектива.

А еще меня почему-то тревожит фигура Парвуса. Вроде бы прямого отношения к моим нынешним изысканиям он не имеет, и все-таки слишком многое в российском революционном движении связано с этим загадочным человеком. Тень его проступает за декорациями то одного, то другого события.

Настоящее имя Парвуса – Израиль Гельфанд, и родился он в России, под Минском, в местечке Березино. Александром Парвусом он стал в 1894 году, когда начал подписывать этим псевдонимом свои статьи в немецкой социал-демократической прессе.

С фотографий, сохранившихся от того времени, на нас смотрит невероятной мрачности человек, взгляд которого полон дьявольской проницательности и глубины.

Парвус имеет степень доктора философии, он закончил престижный Базельский университет, его статьи по политической экономике печатаются во многих европейских газетах. Он вступает в Социал-демократическую партию Германии, сближается с «Группой освобождения труда», которую возглавляет Плеханов, оказывает большое влияние на Ленина, а потом, когда в эмиграции появляется Троцкий, и на того. Ленин, в частности, привлекает его к сотрудничеству в газете «Искра», и обзоры Парвуса, посвященные мировой политике и экономике, выходят, как правило, на первой ее полосе. Что же касается Троцкого, то, рассорившись с редакцией «Искры» и перебравшись после этого в Мюнхен, он останавливается не где-нибудь, а непосредственно в доме Парвуса. Данный период Исаак Дойчер характеризует как их «интеллектуальное сотрудничество». Они вместе прогуливаются по городу, читают одни и те же книги, обсуждают один и тот же круг насущных проблем. Парвус, конечно, старше, но Троцкий в энергии молодости схватывает все на лету. Тогда и возникает знаменитая теория «перманентной революции», социалистического преображения, которое должно охватить сначала Европу, а потом и весь мир – авторство ее одни историки приписывают Льву Троцкому, а другие – Александру Парвусу.

Однако дело не только в этом. Известность Парвус приобретает благодаря своим фантастически точным прогнозам. Еще в 1895 году он предсказывает войну между Японией и Россией, а когда в 1904 году война действительно начинается, пророчит России поражение в ней и как неизбежное следствие – революцию. Он пишет о «кровавой заре предстоящих великих свершений», и представляется, что в этих свершениях он отводит себе далеко не последнюю роль.

Во всяком случае, как только в России вспыхивает революционный пожар, Парвус, обзаведясь фальшивыми документами, оказывается в Петербурге. Здесь его демоническая энергия проявляется во всю мощь. Вместе с Троцким он участвует в создании Петербургского совета рабочих депутатов (позднейший аналог которого, тоже Петросовет, сыграет решающую роль в Октябрьской революции 1917 года), входит в его Исполнительный комитет, приобретает бульварную «Русскую газету», на которую никто внимания не обращал, и в считаные недели поднимает ее тираж сначала до ста тысяч, а потом и до пятисот. Заметим, что это в десять раз больше, чем у большевистской газеты «Новая жизнь».

Парвус во многом определяет стратегию и тактику Петросовета, составляет его резолюции, пишет многочисленные статьи, выступает с пламенными речами на заводах и фабриках, где его уже начинают воспринимать как одного из революционных вождей. А когда большинство Совета оказывается арестованным, даже некоторое время возглавляет его. Это звездный час Парвуса, его «пять минут славы», об этом он не забудет уже никогда.