Трое - Максим Горький

Илья засмеялся неприятным смехом. Дядя с удивлением на лице отодвинулся от него и спросил:

- Что ты?

- Ничего. Он ловко сказал, начётчик-то... Как раз впору мне... Я и сам так же думаю, - точь-в-точь так!

Он замолчал, пристально взглянул в лицо дяди и отвернулся к стене.

- Ещё он сказал, - снова начал Терентий осторожным голосом, - грех, говорит, окрыляет душу покаянием и возносит её ко престолу всевышнего...

- А ведь ты тоже на чёрта похож! - прервал его Илья и вновь тихонько засмеялся.

Горбун взмахнул руками, как большая птица крыльями, и замер, испуганный и обиженный. А Лунёв сел на постели, толкнул дядю в бок рукой и сурово сказал:

- Пусти-ка!

Терентий быстро вскочил на ноги и встал среди комнаты, встряхнув горбом. Он тупо смотрел на племянника, сидевшего на кровати, упираясь в неё руками, на его приподнятые плечи и голову, низко опущенную на грудь.

- Но ежели я каяться не хочу? - твёрдо спросил Илья. - Ежели я думаю так: грешить я не хотел... само собой всё вышло... на всё воля божия... чего же мне беспокоиться? Он всё знает, всем руководит... Коли ему этого не нужно было - удержал бы меня. А он - не удержал, - стало быть, я прав в моём деле. Люди все неправдой живут, а кто кается?

- Не понимаю я твоих слов, Христос с тобой! - уныло сказал Терентий и вздохнул.

Илья усмехнулся.

- Не понимаешь и - не говори со мной...

Он снова лёг на постель, сказав дяде:

- Нездоровится мне...

- То-то, я гляжу...

- Уснуть мне надо... ты иди!

Когда Илья остался один, он почувствовал, что в голове у него точно вихрь крутится. Всё пережитое им в эти несколько часов странно спуталось, слилось в какой-то тяжёлый, горячий пар и жгло ему мозг. Ему казалось, что он давно уже чувствует себя так плохо, что он не сегодня задушил старика, а давно когда-то.

Он закрыл глаза и лежал неподвижно, а в ушах его звучал дряблый голос старика:

"Ну что же, скоро ты?"

Суровый голос чернобородого купца мешается с просьбой Маши, древние слова из еретической книги Якова впутываются в речь начётчика. Всё качается, колеблется и тянет куда-то книзу. Уснуть скорее, забыть всё это. Он уснул...

А когда проснулся поутру, то по освещённой стене против окна понял, что день ясный, морозный. Он вспомнил весь вчерашний день, прислушался к себе и почувствовал, что знает, как надо ему держаться. Через час он шёл с ящиком на груди по улице и, прищуривая глаза от блеска снега, спокойно разглядывал встречных людей. Проходя мимо церкви, он по привычке снимал шапку и крестился. Перекрестился и у часовни рядом с запертой лавкой Полуэктова и пошёл дальше, не ощущая ни страха, ни жалости, ничего беспокойного. В обеденное время, сидя в трактире, он прочитал в газете заметку о дерзком убийстве менялы. Дойдя до слов "полицией приняты энергичные меры к розыску преступника", - он с улыбкой отрицательно покачал головой, он был твёрдо уверен, что преступника не найдут никогда, если он сам не захочет, чтоб его нашли...

Вечером пришла прислуга Олимпиады и принесла Илье записку:

"В девять часов выходи на угол Кузнецкой улицы, к баням".

Прочитав, он почувствовал, что всё внутри его дрожит и сжимается, точно от холода. Перед ним встало пренебрежительное лицо любовницы, и в ушах его зазвучали её резкие, обидные слова:

"Не мог придти в другое время?"

Он смотрел на записку, думая - зачем зовёт его Олимпиада? Ему было боязно понять это, сердце его снова забилось тревожно. В девять часов он явился на место свидания, и, когда среди женщин, гулявших около бань парами и в одиночку, увидал высокую фигуру Олимпиады, тревога ещё сильнее охватила его. Олимпиада была одета в какую-то старенькую шубку, а голова у неё закутана платком так, что Илья видел только её глаза. Он молча встал перед нею...

- Идём! - сказала она. И тотчас же тихо добавила: - Закрой лицо воротником...

Они прошли по коридору бань, скрывая свои лица, как будто от стыда, и скрылись в отдельном номере. Олимпиада тотчас же сбросила платок с головы, и при виде её спокойного, разгоревшегося на морозе лица Илья сразу ободрился, но в то же время почувствовал, что ему неприятно видеть её спокойной. А женщина села на диван рядом с ним и, ласково заглянув в лицо ему, сказала:

- Ну, мой каприз, скоро нас с тобою потащат к следователю...

- Зачем? - спросил Илья, вытирая ладонью растаявший иней на усах.

- Какой он у меня глупенький, - будто бы! - насмешливо и тихо воскликнула женщина.

Брови её нахмурились, она шёпотом сообщила Илье:

- У меня сегодня сыщик был.

Илья взглянул на неё и сухо сказал:

- Мне до сыщиков и всех твоих поступков никакого дела нет. Говори прямо - зачем ты меня позвала?

Олимпиада взглянула в его лицо и пренебрежительно улыбнулась, говоря:

- А-а! Обиделся ты, - так! Ну, мне не до того теперь... Вот что: вызовет тебя следователь, станет расспрашивать, когда ты со мной познакомился, часто ли бывал, - говори всё, как было, по правде... всё подробно, - слышишь?

- Слышу! - сказал Илья и усмехнулся.

- Спросит о старике - ты его не видал. Никогда. Не знаешь о нём. Не слыхал, что я на содержании у кого-то жила, - понимаешь?

Женщина смотрела на Илью внушительно и сердито. А он чувствовал, что в нём играет что-то жгучее и приятное. Ему казалось, что Олимпиада боится его; захотелось помучить её, и, глядя в лицо ей прищуренными глазами, он стал тихонько посмеиваться, не говоря ни слова. Тогда лицо Олимпиады дрогнуло, побледнело, и она отшатнулась от него, шёпотом спрашивая:

- Что ты так смотришь? Илья?

- Скажи, - спросил он, оскалив зубы, - зачем я врать буду? Я старика у тебя видел.

И, облокотись о мраморную доску стола, он с тоской и злобой, внезапно охватившими его, продолжал медленно и тихо:

- Смотрел я на него тогда и думал: "Вот кто стоит на моей дороге, вот кто жизнь мою перешиб". И ежели я его тогда не задушил...

- Вр-рёшь! - громко сказала Олимпиада, ударив ладонью по столу. Врёшь ты! Он на твоей дороге не стоял...

- Это как же? - сурово спросил Илья.

- Не стоял. Захотел бы ты - его не было бы... Не намекала я тебе, не говорила разве, что могу всегда прогнать его? Ты молчал да посмеивался, ты ведь никогда по-человечески не любил меня... Ты сам, по своей воле, делил меня с ним пополам...

- Стой! Молчи! - сказал Илья. Он поднялся с дивана на ноги и - снова сел, чувствуя, что женщина словно ушибла его своим упреком.

- Я не хочу молчать! - говорила она. - Молоденький такой... здоровый, любимый мною... что ты мне сделал? Сказал ты мне: "Ну, выбирай, Олимпиада.я или он"? Сказал ты это? Нет, ты - кот, как все коты...

Илья вздрогнул от обиды, в глазах его потемнело, он сжал кулаки и вновь поднялся на ноги.

- Как ты можешь...

- А? Бить хочешь? - сверкнув глазами, зловеще проговорила женщина и тоже оскалила зубы. - Ну - ударь! А я отворю дверь и крикну, что ты убил, ты по моему уговору... Ну - бей!

Илья испугался. Но испуг кольнул его в сердце и исчез.

Он снова сел на диван и, помолчав, засмеялся подавленным смехом. Он видел, что Олимпиада кусает губы и как бы ищет чего-то глазами в грязной комнате, полной тёплого запаха пареных веников и мыла. Вот она села на диван около двери в баню и опустила голову, сказав:

- Смейся, дьявол!

- И буду...

- Я как увидела тебя, подумала: "Вот он. Он мне поможет..."

- Липа! - тихо сказал Илья.

Она не отвечала, сидя неподвижно.

- Липа! - повторил Лунёв и, чувствуя себя так, точно полетел куда-то вниз, медленно выговорил: - Старика-то я задушил... ей-богу!

Она вздрогнула и, подняв голову, уставилась на него широко открытыми глазами. Потом губы у неё задрожали, и, точно задыхаясь, она с трудом выговорила:

- Ду-урак...

Илья понял, что она испугалась его слов, но не верит в их правду. Он встал, подошёл к ней и сел рядом, растерянно улыбаясь. А она вдруг охватила его голову, прижала к своей груди и, целуя волосы, заговорила густым, грубым шёпотом:

- Зачем обижаешь меня?.. Я обрадовалась, что его задавили...

- Это я сделал, - кивнув головой, сказал Илья.

- Молчи! - беспокойно воскликнула женщина. - Я рада, что его задавили, - всех бы их так! Всех, кто меня касался! Только ты один - живой человек, за всю жизнь мою первого встретила, голубчик ты мой!

Её слова всё ближе притягивали Илью; он крепко прижался лицом к груди женщины, и, хотя ему трудно было дышать, он не мог оторваться от неё, сознавая, что это - близкий ему человек и нужен для него теперь больше, чем когда-либо.

- Когда ты смотришь на меня сердито... чистенький мой... чувствую я паскудную жизнь свою и за то люблю тебя... за гордость люблю...

На голову Лунёва падали тяжёлые слёзы, ощущая их прикосновение к себе, он сам заплакал свободно и легко.

Она же оторвала голову его от груди своей и говорила, целуя мокрые глаза его, и щёки, и губы:

- Знаю ведь я - красотой моей ты доволен, а сердцем меня не любишь и осуждаешь меня... Не можешь жизнь мою простить мне... и старика...

- Не говори про него, - сказал Илья. Он вытер лицо платком с её головы и встал на ноги.