Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

— Здравствуйте, мадемуазель, — сказал Матье.

Она сквозь решетку пошевелила пальцем, и он пожал его.

— Вы служащий? — спросила она.

— Я преподаватель.

— А я почтовая работница.

— Вижу.

Ему было жарко, и он скучал; он думал о серых и медлительных лицах, которые он оставил там, позади.

— Эта мадемуазель, — сказал Пинетт, — несет ответственность за все любовные письма в деревне.

— Ой, да какие уж тут любовные письма, — скромно возразила она.

— Что ж, — продолжал Пинетт, — живи я в вашей дыре, я бы посылал любовные письма всем здешним девушкам, чтобы послания проходили через ваши руки. Вы были бы почтальоном любви.

Он неуверенно рассмеялся:

— Почтальон любви! Почтальон любви!

— Ну уж нет! — протестовала она. — Это удвоило бы мою работу.

Наступило долгое молчание. Пинетт сохранял небрежную улыбку, но вид у него был напряженный, взгляд шарил по комнате. С решетки свешивалась на шпагате перьевая ручка, Пинетт взял ее, обмакнул в чернила и написал несколько слов на бланке почтового перевода.

— Вот, — сказал он, протягивая ей бланк.

— Что это? — спросила она, не пошевелившись.

— Ну возьмите же! Вы почтовая служащая: выполняйте свою работу.

В конце концов она взяла бланк и прочла:

— «Оплатите тысячу поцелуев мадемуазель Имярек…» Фу ты! — воскликнула она, обуреваемая гневом и безудержным смехом. — Испортил мне бланк!

Матье все это до смерти надоело.

— Что ж, — не выдержал он. — Я вас покидаю. Пинетт смутился.

— Как, ты уходишь?

— Мне нужно вернуться.

— Я пойду с тобой, — поспешно сказал Пинетт. — Да! Да! Я пойду с тобой.

Он повернулся к девушке.

— Я вернусь через пять минут: вы мне откроете дверь?

— Боже, какой невыносимый! — простонала она. — Все время то туда, то сюда. Решайтесь, наконец!

— Ладно, ладно! Я остаюсь. Но запомните: это вы попросили меня остаться.

— Я вас ни о чем не просила.

— Просили!

— Нет!

— До чего осточертело! — сквозь зубы процедил Матье. Он повернулся к девушке:

— До свиданья, мадемуазель.

— До свиданья, — довольно холодно ответила она.

Матье вышел с пустой головой. Наступала ночь; солдаты сидели в прежних позах. Он прошел среди них, и снизу раздались голоса:

— Какие новости?

— Никаких, — ответил Матье.

Он дошел до своей скамейки и сел между Шарло и Пьерне. Он спросил:

— Офицеры все еще у генерала?

— Все еще там.

Матье зевнул; он с грустью посмотрел на людей, погруженных в тень; он прошептал: «Мы». Но это больше не действовало: он был один. Он откинул голову и посмотрел на первые звезды. Небо было нежным, как женщина, словно вся любовь земли поднялась к небу; Матье сощурился:

— Ребята, звезда падает. Загадывайте желание. Люберон выпустил газы.

— Вот оно, мое желание, — отозвался он. Матье снова зевнул.

— Ладно, — сказал он, — я пошел спать. Ты идешь, Шарло?

— Даже не знаю: вдруг мы этой ночью уходим, я предпочитаю быть готовым.

Матье грубо засмеялся:

— Балбес!

— Ладно, ладно, — поспешно согласился Шарло. — Иду. Матье вернулся в ригу и одетым бросился в сено. Ему до смерти хотелось спать: когда он был несчастлив, его всегда тянуло в сон. Красный шар начал вращаться, женские лица наклонились с балкона и тоже завращались. Матье снилось, будто он — небо; он свешивался с балкона и смотрел на землю. Земля была зеленой с белым животом, она делала блошиные прыжки. Матье подумал: «Только бы она меня не трогала». Но она подняла огромную пятерню и схватила Матье за плечо.

— Вставай! Быстро!

— Который час? — спросил Матье. Он чувствовал на своем лице горячее дыхание.

— Десять двадцать, — сказал голос Гвиччоли. — Тихо вставай, иди к двери и смотри, чтоб тебя не увидели.

Матье сел и зевнул.

— Что такое?

— Офицерские машины ждут на дороге в ста метрах отсюда.

— Ну и что?

— Делай, что говорю, сам увидишь.

Гвиччоли исчез. Матье протер глаза, он тихо позвал:

— Шарло! Шарло! Лонжен! Лонжен!

Ответа не было. Он встал, пошатываясь со сна, и пошел к двери. Она была широко распахнута. В тени прятался какой-то человек.

— Кто здесь?

— Это я, — сказал Пинетт.

— Я думал, ты сейчас трахаешься.

— Она ломается; до завтрашнего дня я ее не одолею. Боже мой, — вздохнул он, — я уже весь рот разодрал от улыбок.

— Где Пьерне?

Пинетт показал на темное крыльцо на другой стороне улицы.

— Там, с Лонженом и Шарло.

— Что они там делают?

— Не знаю.

Они молча ждали. Ночь была холодной, луна стояла ясная. Напротив них под крыльцом смутно шевелились какие-то тени. Матье повернул голову к дому врача: окно генерала было закрыто, но бледный свет проникал из-под двери. Я, я здесь. Время обрушивалось со своим пугающим будущим. Осталась только мигающая местная протяженность. Не было больше ни Мира, ни Войны, ни Франции, ни Германии: только бледный свет под дверью, которая, может быть, сейчас откроется. Откроется ли? Все другое не считалось, у Матье не осталось ничего, кроме этого крохотного будущего. Откроется ли она? Нечто вроде радости проникло в его иссушенную душу. Откроется ли она? Это было важно: ему казалось, что дверь, открывшись, даст наконец ответ на все вопросы, которые он задавал себе всю жизнь. Матье почувствовал, что дрожь радости вот-вот зародится во впадине его ягодиц; ему стало стыдно, он смиренно сказал себе: «Мы проиграли войну». И тут же Время было ему возвращено, маленькая жемчужина будущего растворилась в огромном и зловещем настоящем. Прошлое, Будущее, покуда хватает глаз, от фараонов до Соединенных Штатов Европы. Его радость угасла, угас свет под дверью, дверь заскрипела, медленно повернулась, открылась в темноту; тень затрепетала под козырьком крыльца, эхо хрустнуло, на улице, как в лесу, затем улица снова погрузилась в тишину. Слишком поздно: приключения не произошло.

Через некоторое время на крыльце появились какие-то фигуры; один за другим офицеры спускались по ступенькам; первые остановились посреди дороги, поджидая остальных, и улица преобразилась: 1912 год, гарнизонная улица в снегу, поздно, ночной праздник у генерала закончился; красивые, как картинки, лейтенанты Сотен и Кадин держались под руку; майор Пра положил руку на плечо капитана Морона, они приосанивались, улыбались, любезно позировали под лунным магнием, еще раз, последний раз, я снимаю всю группу, вот и все. Майор Пра резко повернулся на каблуках, посмотрел на небо, поднял вверх два пальца, словно благословляя деревню. Потом вышел генерал, полковник тихо закрыл за ним дверь: дивизионный штаб был в полном составе — двадцать офицеров, это был снежный вечер с чистым небом, танцевали до полуночи, самое прекрасное воспоминание гарнизонной жизни. Маленькое войско, крадучись, зашагало. На втором этаже бесшумно открылось окно; кто-то в белом высунулся наружу, гладя, как они уходят.

— Ну и дела! — прошептал Пинетт.

Они шли спокойно, с