Подвиг - Владимир Набоков

Но пожалуй самымъ неожиданнымъ въ этомъ новомъ, {156} широко расползавшемся Берлинe, такомъ тихомъ, деревенскомъ, растяпистомъ по сравненiю съ гремящимъ, яснымъ и наряднымъ городомъ Мартынова дeтства, самымъ неожиданнымъ въ немъ была та развязная, громкоголосая Россiя, которая тараторила повсюду - въ трамваяхъ, на углахъ, въ магазинахъ, на балконахъ домовъ. Лeтъ десять тому назадъ, въ одной изъ своихъ пророческихъ грезь (а у всякаго человeка съ большимъ воображенiемъ бываютъ грезы пророческiя, такова математика грезъ), петербургскiй отрокъ Мартынъ снился себe самому изгнанникомъ, и подступали слезы, когда, на воображаемомъ дебаркадерe, освeщенномъ причудливо тускло, онъ невзначай знакомился - съ кeмъ?.. - съ землякомъ, сидящимъ на сундукe, въ ночь озноба и запозданiй, и какiе были дивные разговоры! Для роли этихъ земляковъ онъ попросту бралъ русскихъ, замeченныхъ имъ во время заграничной поeздки, - семью въ Бiаррицe, съ гувернанткой, гувернеромъ, бритымъ лакеемъ и рыжей таксой, замeчательную бeлокурую даму въ берлинскомъ Кайзергофe, или въ коридорe нордъ-экспресса стараго господина въ черной мурмолкe, котораго отецъ шопотомъ назвалъ "писатель Боборыкинъ", - и, выбравъ имъ подходящiе костюмы и реплики, посылалъ ихъ для встрeчъ съ собой въ отдаленнeйшiя мeста свeта. Нынe эта случайная мечта - слeдствiе Богъ вeсть какой дeтской книги - воплотилась полностью и, пожалуй, хватила черезъ край. Когда, въ трамваe, толстая расписная дама уныло повисала на ремнe и, гремя роскошными русскими звуками, говорила черезъ плечо своему спутнику, старику въ сeдыхъ усахъ: "Поразительно, прямо поразительно, - ни {157} одинъ изъ этихъ невeжъ не уступитъ мeсто", - Мартынъ вскакивалъ и, съ сiяющей улыбкой повторяя то, что нeкогда въ отроческихъ мечтахъ случайно прорепетировала, восклицалъ: "Пожалуйста!" - и, сразу поблeднeвъ отъ волненiя, повисалъ въ свою очередь на ремнe. Мирные нeмцы, которыхъ дама звала невeжами, были все усталые, голодные, работящiе, и сeрые бутерброды, которые они жевали въ трамваe, пускай раздражали русскихъ, но были необходимы: настоящiе обeды обходились дорого въ тотъ годъ, и, когда Мартынъ мeнялъ въ трамваe долларъ, - вмeсто того, чтобы на этотъ долларъ купить доходный домъ, - у кондуктора отъ счастья и удивленiя тряслись руки. Доллары Мартынъ зарабатывалъ особымъ способомъ, которымъ очень гордился. Трудъ былъ, правда, каторжный. Съ мая, когда онъ на этотъ трудъ набрелъ (благодаря милeйшему русскому нeмцу Киндерману, уже второй годъ преподававшему теннисъ случайнымъ богачамъ), и до середины октября, когда онъ вернулся на зиму къ матери, и потомъ опять цeлую весну, - Мартынъ работалъ почти ежедневно съ ранняго утра до заката, - держа въ лeвой рукe пять мячей (Киндерманъ умeлъ держать шесть), посылалъ ихъ по одному черезъ сeтку все тeмъ же гладкимъ ударомъ ракеты, межъ тeмъ, какъ напряженный пожилой ученикъ (или ученица) по ту сторону сeтки старательно размахивался и обыкновенно никуда не попадалъ. Первое время Мартынъ такъ уставалъ, такъ ныло правое плечо, такъ горeли ноги, что, придя домой, онъ сразу ложился въ постель. Отъ солнца волосы посвeтлeли, лицо потемнeло, - онъ казался негативомъ самого себя. Маiорская вдова, его квартирная хозяйка, {158} отъ которой онъ для пущей таинственности скрывалъ свою профессiю, полагала, что бeдняга принужденъ, какъ, увы, многiе интеллигентные люди, заниматься чернымъ трудомъ, таскать камни, напримeръ (отсюда загаръ), и стeсняется этого, какъ всякiй деликатный человeкъ. Она деликатно вздыхала и угощала его по вечерамъ колбасой, присланной дочерью изъ померанскаго имeнiя. Была она саженнаго роста, краснолицая, по воскресеньямъ душилась одеколономъ, держала у себя въ комнатe попугая и черепаху. Мартына она считала жильцомъ идеальнымъ: онъ рeдко бывалъ дома, гостей не принималъ и не пользовался ванной (послeднюю замeняли сполна душъ въ клубe и груневальдское озеро). Эта ванна была вся снутри облeплена хозяйскими волосами, сверху на веревкe зловонно сохли безымянныя тряпки, а рядомъ у стeны стоялъ старый, пыльный, поржавeвшiй велосипедъ. Впрочемъ добраться до ванны было мудрено: туда велъ длинный, темный, необыкновенно угластый коридоръ, заставленный всякимъ хламомъ. Комната же Мартына была вовсе не плохая, очень забавная, съ такими предметами роскоши, какъ пiанино, споконъ вeка запертое на ключъ, или громоздкiй, сложный барометръ, испортившiйся года за два до послeдней войны, - а надъ диваномъ, на зеленой стeнe, какъ постоянное, благожелательное напоминанiе, вставалъ изъ беклиновскихъ волнъ тотъ же голый старикъ съ трезубцемъ, который - въ рамe попроще - оживлялъ гостиную Зилановыхъ. {159}

XXXIII.

Когда въ первый разъ онъ къ нимъ пришелъ, увидeлъ ихъ дешевую, темную квартиру, состоявшую изъ четырехъ комнатъ и кухни, гдe на столe сидeла по-новому причесанная, совсeмъ чужая Соня и, качая ножками въ заштопанныхъ чулкахъ, тянула носомъ и чистила картофель, Мартынъ понялъ, что нечего ждать отъ Сони, кромe огорченiй, и что напрасно онъ махнулъ въ Берлинъ. Чужое въ ней было все: и бронзоваго оттeнка джамперъ, и открытая уши, и простуженный голосъ, - ее донималъ сильный насморкъ, вокругъ ноздрей и подъ носомъ было розово, она чистила картофель, сморкалась и, высморкавшись, уныло крякала и опять срeзала ножомъ спирали бурой шелухи. Къ ужину была гречневая каша, маргаринъ вмeсто масла; Ирина пришла къ столу, держа на рукахъ котенка, съ которымъ не разставалась, и встрeтила Мартына радостнымъ и страшнымъ смeхомъ. И Ольга Павловна и Елена Павловна постарeли за этотъ годъ, еще больше стали похожи другъ на дружку, и только одинъ Зилановъ былъ все тотъ же и съ прежнею мощью рeзаль хлeбъ. "Я слышалъ", - (хрякъ, хрякъ) - "что Грузиновъ въ Лозаннe, вы его" - (хрякъ) - "не встрeчали? Мой большой прiятель и замeчательная волевая личность". Мартынъ не имeлъ ни малeйшаго представленiя, кто такой Грузиновъ, но ничего не спросилъ, боясь попасть впросакъ. Послe ужина Соня мыла тарелки, а онъ ихъ вытиралъ, {160} и одну разбилъ. "Съ ума сойти, все заложено, - сказала она, - и пояснила: "Да нeтъ, не вещи, а у меня въ носу. Вещи, впрочемъ, тоже". Затeмъ она спустилась вмeстe съ нимъ, чтобы отпереть ему дверь, - и очень забавно при нажимe кнопки стукало что-то, и вспыхивалъ на лeстницe свeтъ, - и Мартынъ покашливалъ и не могъ выговорить ни одного слова изъ всeхъ тeхъ, которыя онъ собирался Сонe сказать. Далeе послeдовали вечера, совсeмъ другiе, множество гостей, танцы подъ грамофонъ, танцы въ ближнемъ кафе, темнота маленькаго кинематографа за угломъ. Со всeхъ сторонъ возникали вокругъ Мартына новые люди, туманности рождали мiры, и вотъ получало опредeленные имена и облики все русское, разсыпанное по Берлину, все, что такъ волновало Мартына, - будь это просто обрывокъ житейскаго разговора среди прущей панельной толпы, хамелеонное словцо - до`ллары, долла`ры, доллара`, - или схваченная на лету речитативная ссора четы, "а я тебe говорю..." - для женскаго голоса, - "ну, и пожалуйста..." - для мужского, - или, наконецъ, человeкъ, лeтней ночью съ задранной головой бьющiй въ ладони подъ освeщеннымъ окномъ, выкликающiй звучное имя и отчество, отъ котораго сотрясается вся улица, и шарахается, нервно хрюкнувъ, таксомоторъ, чуть не налетeвшiй на голосистаго гостя, который уже отступилъ на середку мостовой, чтобы лучше видeть, не появился ли Петрушкой въ окнe нужный ему человeкъ. Черезъ Зилановыхъ Мартынъ узналъ людей, среди которыхъ сначала почувствовалъ себя невeждой и чужакомъ. Въ нeкоторомъ смыслe съ нимъ повторялось то же, что было, когда онъ прieхалъ въ Лондонъ. И теперь, когда на квартирe {161} у писателя Бубнова большими волнами шелъ разговоръ, полный именъ, и Соня, все знавшая, смотрeла искоса на него съ насмeшливымъ сожалeнiемъ, Мартынъ краснeлъ, терялся, собирался пустить свое утлое словцо на волны чужихъ рeчей, да такъ, чтобы оно не опрокинулось сразу, и все не могъ рeшиться, и потому молчалъ; зато, устыдясь отсталости своихъ познанiй, онъ много читалъ по ночамъ и въ дождливые дни, и очень скоро принюхался къ тому особому запаху - запаху тюремныхъ библiотекъ, - который исходилъ отъ совeтской словесности.

XXXIV.

Писатель Бубновъ, - всегда съ удовольствiемъ отмeчавшiй, сколь много выдающихся литературныхъ именъ двадцатаго вeка начинается на букву "б", былъ плотный, тридцатилeтнiй, уже лысый мужчина съ огромнымъ лбомъ, глубокими глазницами и квадратнымъ подбородкомъ. Онъ курилъ трубку, сильно вбирая щеки при каждой затяжкe, - носилъ старый черный галстукъ бантикомъ и считалъ Мартына франтомъ и европейцемъ. Мартына же плeняла его напористая круглая рeчь и вполнe заслуженная писательская слава. Начавъ писать уже заграницей, Бубновъ за три года выпустилъ три прекрасныхъ книги, писалъ четвертую, героемъ ея былъ Христофоръ Колумбъ - или, точнeе, русскiй дьякъ, чудесно попавшiй матросомъ на одну изъ колумбовыхъ каравеллъ, - а такъ какъ Бубновъ не зналъ ни одного языка, кромe {162} русскаго, то для собиранiя нeкоторыхъ матерiаловъ, имeвшихся въ Государственной библiотекe, охотно бралъ съ собою Мартына, когда тотъ бывалъ свободенъ. Нeмецкимъ Мартынъ владeлъ плоховато и потому радовался, если текстъ попадался французскiй, англiйскiй, или - еще лучше - итальянскiй: этотъ языкъ онъ зналъ, правда, еще хуже нeмецкаго, но небольшое свое знанiе особенно цeнилъ, памятуя, какъ съ меланхолическимъ Тэдди переводилъ Данте. У Бубнова бывали писатели, журналисты, прыщеватые молодые поэты, - все это были люди, по мнeнiю Бубнова, средняго таланта, и онъ праведно царилъ среди нихъ, выслушивалъ, прикрывъ ладонью глаза, очередное стихотворенiе о тоскe по родинe или о Петербургe (съ непремeннымъ присутствiемъ Мeднаго Всадника) и затeмъ говорилъ, тиская бритый подбородокъ: "Да, хорошо"; и повторялъ, уставившись блeдно-карими, немного собачьими, глазами въ одну точку: "Хорошо", съ менeе убeдительнымъ оттeнкомъ; и, снова перемeнивъ направленiе взгляда, говорилъ: "Не плохо"; а затeмъ: "Только, знаете, слишкомъ у васъ Петербургъ портативный"; и постепенно снижая сужденiе, доходилъ до того, что глухо, со вздохомъ, бормоталъ: "Все это не то, все это не нужно", и удрученно моталъ головой, и вдругъ, съ блескомъ, съ восторгомъ, разрeшался стихомъ изъ Пушкина, - и, когда однажды молодой поэтъ, обидeвшись, возразилъ: "То Пушкинъ, а это я", - Бубновъ подумалъ и сказалъ: "А все-таки у васъ хуже". Случалось, впрочемъ, что чья-нибудь вещь была дeйствительно хороша, и Бубновъ, - особенно, если вещь была написана прозой, - дeлался необыкновенно мрачнымъ и нeсколько дней пребывалъ {163} не въ духахъ. Съ Мартыномъ, который, кромe писемъ къ матери, ничего не писалъ, (и былъ за это прозванъ однимъ острословомъ "наша мадамъ де-Севинье"), Бубновъ дружилъ искренно и безбоязненно, и разъ даже, послe третьей кружки пильзнера, весь налитой свeтлымъ пивомъ, весь тугой и прозрачный, мечтательно заговорилъ (и это напомнило Яйлу, костеръ) о дeвушкe, у которой поетъ душа, поютъ глаза, и кожа блeдна, какъ дорогой фарфоръ, - и затeмъ свирeпо глянулъ на Мартына и сказалъ: "Да, это пошло, сладко, отвратительно, фу... презирай меня, пускай я бездарь, но я ее люблю. Ея имя, какъ куполъ, какъ свистъ голубиныхъ крылъ, я вижу свeтъ въ ея имени, особый свeтъ, "кана-инумъ" старыхъ хадирскихъ мудрецовъ, - свeтъ оттуда, съ востока, - о, это большая тайна, страшная тайна"; и уже истошнымъ шопотомъ: "Женская прелесть страшна, - ты понимаешь меня, - страшна. И туфельки у нея стоптаны, стоптаны..."