Холодные ключи - Михаэль Эбмайер

— Да, да, Катя, — ответила за неё Татьяна с гордостью, — Катя Сабанова.

— Катя Сабанова?

— Юрий Сабанов! — лучезарно улыбнулся Юрий, положив ладонь себе на грудь и склонив голову, и вышел из комнаты.

— Да, White Silk, — ответила певица, — Ак Торгу, White Silk. And what is Blejel?[47]

У него пробежали мурашки, когда она произнесла его фамилию. Но что означает Блейель? Он никогда об этом не задумывался. В школе его дразнили Плейелем, спасибо, ещё, что не цыпой. Только Илька показала ему статью в толковом словаре. Оказалось, что он — валёк, деревянная колотушка, чтобы отбивать мокрое бельё. Но как это сказать по–английски? Он вспомнил волчью шкуру на бельевой верёвке.

— Bleuel is very happy,[48] — ответил он.

Тут снова вошёл Юрий, замахал руками и закричал: «Баня, баня!»

Счастливчик снова занервничал, но перед глазами всплыла Ак Торгу в нижнем белье. Какое везение, что Юрий тут же поставил на стол несколько банок пива. И Блейель узнал, что в баню пойдут парами, сначала Ак Торгу с Соней, потом они с Артёмом.

— И только одну банку пива наперёд, слышишь? Я хотел бы обойтись без массажа сердца. Сам–то я выпью две, чтобы расставить точки над «и».

— Какие точки?

— Я что, не так выразился?

— Не знаю. Только я не умею делать массаж сердца.

— Ну надо же.

Вместо ответа Блейель воздел стакан и чокнулся с Артёмом. Руки его дрожали. Татьяна и Юрий перечислили всё, что выращивали в огороде, и заверили его, что молоко у них только от своей коровы. Так они развлекали гостей, пока обе разрумянившиеся барышни не возвратились, с полотенцами на головах и усталыми, довольными лицами. Перед ними поставили минералку и пиво, а Татьяна захлопотала у плиты.

— Now, Matthias[49], — крикнула Ак Торгу, — шорская баня, давай!

— Давай, — храбро повторил он, осушил стакан и пошёл за Артёмом, напоследок тоскливо обернувшись. Ак Торгу больше не посмотрела на него.

Баня оказалась маленькой, кособокой, сколоченной из таких же досок, как и домик Сабановых. Лиственница, подумал Блейель. Они вошли в предбанник, где едва могли развернуться два человека, и то по очереди. Новичок ждал, опустив голову, пока Артём не забросил одежду на длинный крюк и не закрыл за собой дверь в парилку, обдав его влажным, горячим воздухом.

Изнутри он заметил скользкий дощатый пол, потом длинный, грубо сколоченный стол, похожий на верстак, занимавший всю левую часть помещения. Справа потрескивала круглая металлическая печь. Артём стоял перед ней с ковшом и лил воду на камни сверху, вода с громким шипением испарялась. Вода была и в цилиндре вокруг трубы, и ещё, холодная, колодезная, в цинковом корыте у двери. А в тазу полагалось смешивать горячую воду с холодной, чтобы обливаться.

— Но это потом, — объяснял нечёткий из–за пара Артём, бледный и долговязый. — Сначала вот это.

Левой рукой он указал на верстак, а правой ухватил пук берёзовых веток с листьями. Блейель и не пошевелился. Мысль, что несколько минут назад Ак Торгу и Соня, такие же голые, как они с этим волосатиком, ходили по этому скользкому полу и поливали эту печь, захватила его. И, мало–помалу — к счастью, пока без видимых симптомов, эта мысль начала его возбуждать.

Порог. Ключи.

Если бы только… посмеет ли он…

Получится ли у него хоть раз остаться с ней наедине?

Необязательно прямо сейчас.

— Матвей!

— Да. Нет. Не знаю.

— Всё просто. Ты ляжешь вот сюда, а я тебя немножко высеку. Что может быть приятнее?

— Извини, но это как–то слишком…

— Поверь мне, тебе понравится.

Да что с ним творится? Он снова увидел, как мочится на священном месте, и ту, перед которой он преклонялся, в маленьких голубых трусиках и белом лифчике (а рядом мать, с дублёной кожей, пузатая, в бордовой комбинации), почувствовал угрожающий зуд между ног и первое подёргивание мокрого от пота члена. Что делать? Он лег на стол, на живот. Мокрое дерево оказалось таким горячим, что кожа едва вытерпела.

— Вот, отлично.

Долговязый, его тень, окунул веник в тёплую воду и начал обрабатывать ему ступни. Звук такой, будто подметали что–то податливое. Удары сыпались на него, но почти не больно. И чувство страха, поначалу сопровождавшее каждый хлопок, сменилось приятной щекоткой. После ступней Артём пошёл наверх — икры, подколенные впадины, ляжки, зад; к тому времени Блейель давно закрыл глаза. Мокрые берёзовые прутья мели его по спине, и кто его парил, было уже непонятно. Может быть, певица с волосяной плёткой — она снова крепко держала её в руках и не собиралась отдавать призракам из похабных снов. А если не певица (потому что так он думать не смел), то сами таёжные духи вышли поплясать на нём, приветствуя свою добычу.

Вдруг снова раздался голос Артёма.

— Космонавт Леонов…

— Твой отец, — машинально парировал Блейель.

— Что? Да нет же, — молодой человек засмеялся и снова окунул веник в таз, — не он. Надо же так перепутать. Алексей Леонов, наш герой, которому поставили памятник, тот самый, который первый вышел погулять в открытый космос.

Блейель закашлялся.

— Давай, самое место, чтобы всякая гадость отошла. Так, значит, Леонов. И его прогулка по небу, в марте тысяча девятьсот шестьдесят пятого. Так не слишком крепко?

— Какого марта? — спросил Блейель в такт ударам, сыпавшимся на него.

— А что?

А то, что Матиас Блейель родился восемнадцатого марта тысяча девятьсот шестьдесят пятого года. Но этого он не сказал, а промолчал. А Артём постучал меж лопаток покрепче и продолжил:

— Космический корабль назывался «Восход‑2». Когда он вышел на орбиту, товарищ Леонов выбрался наружу. Он висел на пятиметровой верёвке, поэтому прогулка — это некоторое преувеличение.

— Это ещё в советское время.

— Ха–ха, вся огромная страна на поводке. Ты это хочешь сказать? Матвей, меня всякий раз трогает до слёз, когда ты говоришь что–нибудь, что совершенно к тебе не подходит.

Он высек левую руку Блейеля, спускаясь к ладони.

— О чём же думал Леонов, паря рядом с кораблем? Так далеко я ещё ни разу не забирался, подумал он. Так далеко ещё вообще никто не забирался. Вот момент, к которому шла вся моя жизнь, теперь она останется здесь навечно. Вот что он подумал, Матвей. И, возможно, ещё что–нибудь патриотическое, для учебников.

— Наверняка, — пробормотал Блейель.

— Но знаешь, что произошло дальше? — Артём перешёл на другую руку, для чего наклонился над столом. Какая–то часть его тела задела лежащего за левую руку, рука отдёрнулась. — Леонов раздулся. Сам–то он поначалу и не заметил. Но, когда он попытался протиснуться обратно в шлюз, ничего не вышло. Как он ни кричал, как ни силился. Уж слишком сильно на него подействовала кульминация его жизни. Он болтался на верёвке, наверху, на небе, и не мог вернуться обратно. Никак.

— Что ты там такое рассказываешь?

— Чистую правду. — Он перестал орудовать веником, убрал мокрые волосы с лица. — Потом он всё–таки смог. Но только потому, что был человек вдумчивый, профессионал. Он замолчал и сосредоточился. Откинул все высокопарные мысли. Я — червь, сказал он сам себе. Он искал и искал, пока не нашёл в себе крантик, через который удалось спустить давление. И тогда он головой вперёд полез в шлюз. Чтобы поджаться, как только можно. Только так ему удалось протиснуться, с огромными усилиями и терпением. Так, а теперь перевернись!

Блейель вздрогнул.

— В чём дело? — улыбнулся Артём.

— Не знаю… я к такому не…

— Ну как же, если ты не перевернёшься, то я не смогу допарить тебя до конца. Или хочешь поменяться прямо сейчас?

— Нет, ну…

— Я поддам пару, а потом увижу твоё белоснежное пузо.

Тон не допускал ни малейших возражений. Пациент с трудом привстал — руки обессилели, и перекатился на спину. Исхлёстанную кожу жгло, столешница припекала, как огромный перцовый пластырь. Артём вернулся, театрально воздел капающий веник над головой, и Блейелю показалось, что у него выбриты подмышки. Может быть, это давно стало нормой? И в Германии тоже? Он не знал. Да какое ему дело до Германии, принято ли это в Сибири? Можно спросить молодого человека; раз уж он лежал голышом на верстаке и позволял себя хлестать, то можно спрашивать всё, что угодно.

— Легенда, та, на Холодных ключах, это правда она, или это ты?

— Не понял.

— История о Мрас — Су и Кара — Томе. Ты действительно перевёл то, что она рассказала, или ты там что–нибудь…

Прутья коснулись бёдер. Он понимал, как смешно это выглядит, но накрыл свои причиндалы руками, как футболисты, построившиеся стенкой.

— Мотя, не бойся, я тебе ничего не сделаю.

Но убрать руки было бы ещё хуже, потому что его член неожиданно воспрянул. По крайней мере, ему так показалось. Но не мог же он поднять голову, чтобы посмотреть!