Мёртвое - Том Пиччирилли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но мама предпочитает проводить свои дни на лугах и в садах за домом; папа никогда не приходит к пруду до наступления сумерек – ведь только в сумерках здешняя атмосфера вдохновляет его на очередные выдумки о похождениях Макнеллиса из Ариовани. Ну или на новые «Рассказы о беспокойных водах»; их у него уже четырнадцать, и все – об ужасах в океане. Капитан Тадеуш несколько раз «засветился» в них – в образе демона-морехода, повелевающего разумными водорослями Саргассова моря. Папа остается в своем кабинете, пишет, читает, исследует и перепечатывает черновики до заката.
А Джозеф…
Джозефу нехорошо.
Даже закрыв глаза, он не может отделаться от образа сестры, на его глазах зреющей, становящейся женщиной. И именно как женщину он ее теперь воспринимает – как иначе? Школьные танцы и катание на роликах, первые поцелуи и неловкие обжимания на задних сиденьях автомобиля, бары для одиноких сердец, знакомства по переписке – все это не для него, инвалида, прикованного к креслу. Он мог бы, конечно, уйти от семьи – куда угодно, в колледж или на съемное жилье, но притяжение Омута всегда слишком велико, оно тащит его обратно, сколько бы он ни боролся. К восемнадцати годам у него за спиной – всего один сексуальный опыт, имевший место два года назад на Манхэттене, когда отец взял Джозефа с собой в автограф-тур, и та ночь была совершенно смехотворной, безрассудной неудачей в той же степени, что и небрежным успехом. Он сделал это с дружелюбной проституткой, у которой были соблазнительные морщинки в уголках рта и самые мягкие губы, какие себе можно вообразить (но сестринские, наверное, мягче). Та была женщиной средних лет, все еще очень привлекательной, и она уговорила его сделать это прямо в инвалидном кресле, поставленном на тормоза. Наверное, это ей показалось забавным опытом, этаким легким извращением – побыть с могучим парнем с мускулами, похожими на стальные пластины, который ниже пояса напоминал спичечного человечка; у которого конец пульсирует от напряжения, но ноги напрочь мертвы. Что ж, она хотя бы избавила его от единственного, что хуже жалости, – от любопытства; но ее улыбка была такой широкой и отвратительной, что Джозефу пришлось прижаться лицом к ее груди, дабы не вырвался дикий крик.
Утешение пришло в защитном высокомерии и гневе, вполне себе фамильных чертах семейства Омут. И Джозеф почти доволен тем, что отец стал затворником. Хотя Рейчел видела его искривленные ноги большую часть своей жизни, ему почему-то стыдно сейчас показывать их ей – и он, подтягиваясь к пруду, прячет себя в воде по пояс, так, чтобы ниже мускулистого, любому парню на зависть, живота ничего не торчало.
Джейкоб видит это – и, зная своих брата и сестру, а также зная себя, он понимает, почему Джозеф себя так ведет. Он часто мечтал стать таким же великим писателем, как его отец, жениться на женщине с такой же улыбкой, как у матери, и путешествовать по городам мира, в конце концов вернувшись в Стоунтроу с женой и детьми, обосновавшись в этом же доме. Он надеялся, что Рейчел и Джозеф хотят того же: жить здесь, наблюдать за всеми своими детьми, играющими тут, как на детской площадке… хотя воплотить такую грезу в жизнь нет ни единой возможности.
Он и Рейчел какое-то время плавают, а затем дремлют на одеяле в высокой траве, обсыхая рядом со своим братом, все в той же правильной последовательности. Они лежат на спине и смотрят… на ветки, на птиц… Джейкоб восхищен их причудливым крапчатым оперением. Но вдруг – будто палка прилетает в витраж этой пасторальной идиллии; мысли о всеобщем семейном счастье разбиваются вдребезги, уколы совести больно вонзаются ему в грудь, и он говорит:
– Прости меня, Рейчи.
Она приподнимается на локте. Плавный изгиб ее груди теперь выступает наружу, сосок твердый и заостренный, словно бы тоже разозленный на него.
– Может, ты перестанешь извиняться, придурок? Я уже миллион раз это слышу от тебя. Не за что тут извиняться, брось. Отдохни от своего целомудрия, Папа Римский.
Он садится и придвигается к ней ближе. Его член привстал – так всегда бывает, когда они лежат столь близко, – но, по-видимому, в этом реально нет ничего неестественного или ненормального. Он подыскивает правильные слова, его голос слаб и молит о пощаде:
– Я не хотел швырять в тебя тот меч, поверь. Я просто… просто ушел в игру с головой – она так сводит с ума, ты же знаешь. Но даже так… даже так – все равно… – Охотник на ведьм Макнеллис из Ариовани никогда бы не бросил свой меч в даму; он бы сначала обнял ее, надвинув на глаза широкополую шляпу, и принес бы извинения, прежде чем обнажить клинок. Джейкобу нужно, чтобы она поверила в то, что он не имел в виду ничего дурного – хотя он не уверен, что сам себя убедил.
– А, так ты об этом. На это вообще забей. – Рейчел отмахнулась от него, как от мухи. Мякоть ее груди желеобразно колыхнулась, так что ему жест даже понравился.
– Рейчи…
– Молчи.
– Но, послушай, если ты…
– Заткни пасть, Третий.
Снова эта кличка, как кочергой по почкам, ставит его на последнее место – как всегда и навсегда. Он откидывается назад и кладет голову на руки. Он думает сказать, что хотел бы, чтобы так продолжалось вечно, но в этом нет никакой ценности. Нет нужды в кислых минах, которые эти слова вызвали бы. Поэтому он замолкает.
Тысячи листьев гоняются друг за другом над головой, петляя, кружась, проносясь мимо, пока не запутываются в ее волосах. Ее брови густо покрыты пыльцой, словно сажей из волшебной печи. В груди у него что-то сжимается, но он не уверен отчего. Он понимает, насколько они несчастны, его брат и сестра; так и кипят, гнев исходит от них, как жар. Им не нравится решение родителей обосноваться здесь, вдали от города. Не нравится это место, где жизнь приобрела иную форму и новый смысл. Кажется, Рейчел
