Тень жары - Василий Казаринов

– Он что, так и сказал: не наш вопрос?

Она подняла на меня глаза:

– Вот именно: это не наш вопрос — сказал.

Есть речевые обороты, позволяющие определить сорт и качество персонажа. "Это не наш вопрос" — всего одно из родимых пятнышек, какими облеплены с ног до головы все наши начальнички, начиная от президента и кончая вахтером.

– Странно, — сказал он. — Я не запомнил лица. У меня отличная память на лица, но тут я не запомнил.

Наверное, деятель средней руки. У по-настоящему богатых — рожи примечательные.

– А задница?

– Что-что? — близоруко прищурился он.

– Ну, задница у него — какая?.. Могучая?

– Пожалуй, да.

Возможно, в прошлом комсомольский работник. Вообще мне нравятся эти ребята, борцы за идею: вчера — коммунистическую, сегодня — капиталистическую. Наверное, и в конфуцианстве они будут чувствовать себя как дома, если в кремлевских кабинетах — чего у нас не бывает! — вдруг засядут конфуцианцы.

– Давай набьем ему морду?..

Он покачал головой, она тоже: этим делу не поможешь.

Знаю… Все эти домишки, особнячки так и будут потихоньку рассыпаться; их не привести в божеский вид, если не вкачать в дело приличные деньги, — но я все равно с удовольствием дал бы этому пареньку в морду.

Мы пили восхитительно душистый чай, настоянный на каких-то целебных травах, и вели типичную для современного жанра застольную беседу: без цели, смысла, эмоций, без особого интереса к словам и выражениям.

– Работаешь? — спросил кукольник, заваривая свежую порцию (он, в самом деле, божественно готовит чай; чаевничанье в его компании — это не просто питие горячего напитка, это ритуальное пиршество, полезное, ко всему прочему, для здоровья); конфликт в моем желудке стал медленно потухать, враждующие стороны заключили перемирие и прекратили стрельбу. — Или так? Перебиваешься?

– Трудно сказать… Сочинительствую.

Я в общих чертах рассказал о замысле.

Кукольник, свернув челюсть на бок, сосредоточенно скреб подбородок. Замысел он прокомментировал в том смысле, что сам по себе сюжетный ход достоин фантазии матерого, закоренелого клиента психушки, однако, — заметил он, вернув челюсть на место, — он не предполагал, что я настолько "созрел" для этого заведения.

– Хотя… — он медленно, внимательно "лечил" заварку, — такого рода закидоны, теперь, похоже, вполне в рамках нормы.

Еще бы, милый друг, еще бы. Вся разница между жанром недавнего прошлого и жанром теперешним состоит, разве что, в нюансах клинического диагноза: если лет десять назад наше лежание с книгой на диване, эта дремучая, бесконечная берложья лежка, могла быть расценена как тихое помешательство, то теперь шанс выжить есть только у буйно помешанных: все "тихие" незаметно, без криков и причитаний публики, помаленьку вымрут — от тоски, ощущения своей ненужности на этом варварском, языческом празднике жизни, и, конечно, от голода.

– Да, — согласился кукольник. — Кому хорошо, так это — им… Им все нипочем.

Он смотрел куда-то мимо меня — влево и вверх, я обернулся, пустив взгляд вдогонку: цепляясь за книжные корешки, он, наконец, добрался до верхней полки стеллажа.

– Господи! — выкрикнул я. — Нашелся!

У стеллажа, на самой макушке, сидела кукла. Это был неказистый субтильный человечек неясного возраста, роста низенького, несколько рыжеватый, несколько даже на вид подслеповатый, с небольшой во лбу лысенкой и цветом лица, что называется, геморроидальным… Впрочем, в нем не хватало маленького штриха. Я сразу — как только впервые эту куклу увидел — говорил автору, что человечку надо пошить шинель. Дело, конечно, хлопотное, однако куда деваться? А шинель пусть будет из добротного, крепкого сукна, на подкладке из коленкора и с кошкой на воротнике — издали эту кошку вполне можно принять за куницу. Я знаю место! — убеждал я кукольника, — очень хорошие, справные шинели веки вечные пошивает на всю нашу гигантскую орду портной по имени Петрович, жительствующий, как известно, в столичном городе Петербурге, на тусклой улице, в безглазом каком-то доме, с черной, пропитанной насквозь спиритуозным запахом лестницей; мы зайдем и, как всегда, застанем Петровича на месте, и на месте будет его кривой глаз, и изуродованный ноготь большого пальца, и рябизна по всему лицу, и его твердое убеждение — что все наши беды от немцев — тоже будет на месте. Он скосит свой и без того кривой глаз на нас и глубоко потянет воздух, натаскивая в нос нюхательного табаку… Заодно и себе справим новые шинельки.

Помнится, кукольник тогда обиделся немного — он говорил, что, выращивая эту куклу, он не имел в виду Акакия.

– Ну, привет! — сказал я человечку. — Долго же ты гулял.

Он, как выяснилось, нашелся в пивной. Сосед кому-то продал, а новый владелец — того же поля ягода — забыл спьяну на столе.

Со временем кукла сделалась чем-то вроде талисмана в заведении. Ее усадили на высокий подоконник, куда-то под самый потолок: в этой пивнухе окна были как в сортире — высокие и узенькие.

Примерно с полгода человечек взирал сверху на то, как серолицые мокрогубые люди муравьино шевелятся внизу, пьют, блюют, мочатся под стол, дерутся, сквернословят, плачут и засыпают, камнем обрушившись на влажные столешницы.

– Бедный ты, бедный! — жалел я его. — Досталось тебе… И как ты только не рехнулся!

– Он-то в полном порядке! — заверил кукольник. — В полном! Не то что…

Перед уходом я пообещал заехать завтра: помогу хоть вещи на машине перевезти.

– Куда? — спросил устало кукольник.

Об этом я как-то не подумал. Перевозить в самом деле некуда.

6

Часов в семь позвонил Катерпиллер. Выслушав его, я в полный голос, от души выругался. На пороге своей комнаты бесшумно возник Музыка.

– Ты чего? — спросил он.

– Андрюша, — очень серьезно произнес я, прикрыв трубку ладонью. — Кто тут пил керосин? Керосином пахнет.

Музыка оттопырил нижнюю губу и поглядел на меня с явной укоризной.

– Выходит, это наше дело пахнет керосином!

Минутой раньше Катерпиллер будничным голосом сообщил: пропала Виктория.

Мое предложение заехать завтра с утра пораньше Катерпиллер отклонил: устал, вымотался, надо отдохнуть, "отмокнуть".

Я знаю, у него есть бзик, пунктик: если сильно устал, взять машину — не представительную, естественно, а собственный, практически простаивающий без дела "жигуль", старенький, обшарпанный, с треснутым лобовым стеклом — сесть за руль и пропасть из виду.

Пропасть — значит скрыться на даче.

Насколько мне известно, у него дача в ближнем Подмосковье — каменный дом с теплым сортиром, ванной и биде. Но даже в узком кругу мало кто знает, что есть еще одна дача, родительская. Когда-то Пузырь купил простой деревянный дом в старом, еще в тридцатые годы заложенном поселке. Родители умерли, дом пустой — идеальное место для уединенного отдыха.

Согреть мощным кипятильником ванну, залечь, задремать, отключиться — "отмокнуть".

Я спросил, как дела у Бориса Минеевича — поправляется?

Поправляется, но медленно. Врачи говорят, что он пережил мощный психологический шок, и когда его психика придет в норму, никому не известно.

– Ну, счастливо тебе отмокнуть… И вот что. Захвати с собой пару килограммов яблок.

Он не понял и, кажется, немного обиделся.

– Поедание яблок в ванной — это привычное рабочее состояние Агаты Кристи, — объяснил я. — А эта тетка очень хорошо знала, что делает… Лежишь себе, греешься, грызешь шафран… Это стимулирует воображение, в голову приходят интригующие коллизии. Другого способа движения к смыслу нашего сюжета я пока не вижу.

Чахоточный псих похищает людей, доводит их до сумасшествия и отпускает с миром — фабула сама по себе занятная, но она оставляет слишком мало шансов для постороннего в нее вмешательства.

– Кстати, с чего ты взял, что Виктория в самом деле пропала?

– Она не появилась в офисе.

Я вспомнил нашу встречу. Пожалуй, он прав: если такая женщина не появляется в конторе, не уведомляет коллег о чрезвычайных обстоятельствах, внезапной болезни, значит, с ней в самом деле что-то стряслось.

– А дома? Кто-нибудь к ней заходил?

Трубка долго накалялась — ее накаляло молчание Катерпиллера; похоже, что ее навещали. И, скорее всего, навещал он сам.

— Ну?

– Там был я, — едва слышно произнес Катерпиллер.

— Это как же?

– У меня есть ключ. Свой…

Дело, конечно, хозяйское, но я вряд ли рискнул бы приблизиться к такой бабе ближе, чем на три метра. А что касается всего остального, то предаваться с ней любовным утехам — это, на мой взгляд, все равно что спать с гипсовым памятником: гипс — материал хороший, прочный, но он не поддается размягчению, его можно либо раскалывать, либо резать хирургическим секатором.