Таежный рубикон - Кирилл Казанцев

– Повтори, – процедил сквозь зубы, бросив мимолетный взгляд на стоящих рядом подчиненных, еще пять минут назад распускавших пальцы веером от своей крутости, а сейчас подозрительно побледневших и притихших.

– Теперь – безымянный.

На этот раз Солдат не на шутку замешкался. Зачем-то начал перекладывать молоток из руки в руку, пряча от Игоря глаза. И только получив пинка под задницу, вспомнил о деле. Но его занесенная назад рука заметно дрожала. Поэтому молоток при ударе ушел в сторону, лишь откусив от пальца самый край первой фаланги. Но Солдату и этого вполне хватило. Он подозрительно икнул, выронил инструмент на пол и, зажав рот ладонью, пулей метнулся за дверь. Кишка на поверку оказалась тонка для таких свершений.

– Кто его подменит? – после минутной паузы раздраженно спросил Дорофеев.

«А в ответ – тишина...» Только тихие вздохи за спиной. И тут как-то враз Игорь ощутил полную апатию ко всему происходящему. Апатию и какую-то звенящую пустоту внутри. Весь этот по нотам разыгранный им кровавый спектакль вдруг потерял для него всякий смысл. «Все это – без толку... Ты же знал, – гвоздила в раскаленном мозгу простая и давно известная фишка. – Подохнет, но слова из него не вытянешь... Придется задержаться здесь. А может быть, и надолго. Придется дождаться ребят из города... С этими слизняками каши не сваришь...» И Дорофеев снова каким-то шестым чувством ощутил дерьмовое беспокойство, как будто опять недоглядел, упустил что-то важное. Что-то грозящее в дальнейшем принести немалые неприятности.

И ошибка была. Она заключалась в том, что упертый нелюдим Румын от рождения был левшой.

Татьяна

Набрала воды из проруби, по половинке в каждое ведро, и, накрыв деревянный короб сбитым из досок щитом, разогнулась и притихла, прислушиваясь к дыханию леса. В двух шагах на замшелом узловатом комле старой березы тихонько поцвиркивал верткий поползень. Забавно сновал без всякой боязни туда-сюда по своим пичужьим делам, будто ключиком заведенный. Да еще и вниз головой. Да так споро и маетно, словно старался сорвать у случайной публики шквал аплодисментов. Где-то высоко, на самой верхушке дерева, приколотой к пронзительной лазури безоблачного неба, скрытый от глаз густыми, согнутыми под тяжестью снега кедровыми лапами, заходился мелкой дробью невидимый дятлик, неутомимо добывая себе корм насущный. Звонко цокала вдали рассерженная белка.

В полном безветрии дышалось легко – полной грудью. Так, что хотелось пищать от переполняющего душу восторга! Хотелось бухнуться, как в детстве, с разбега в ближайший сугроб и барахтаться с тоненьким щенячьим взвизгом на пахнущей острой железистой свежестью мягонькой белоснежной перине. Так, чтоб дух забирало! До полного изнеможения. До колких иголочек в кончиках немеющих пальцев. И Танюша, в который уже раз за прошедшие четыре дня, пожалела о том, что раньше не больно-то рвалась в лес – все как-то не до этого было. А зря. Только-то – за околицу шаг ступи, и пей досыта духмяный настой тайги. Вслушивайся походя в ее разноликий и неумолчный гул. А потом опять живи своей нескончаемой и часто вовсе пустопорожней суетой, только теперь уже надолго охраненная от мрачных мыслей животворной лесной теплотой...

С огроменной еловой ветки, свисающей над набитой стежкой, зашуршала, просыпалась прямо на голову снежная кухта, и Татьяна, ойкнув от неожиданности, тут же заливисто рассмеялась своему нечаянному испугу. Наскоро обмахнулась вытащенной из кармана фуфайки варежкой и, подхватив ведра, бойко припустила в гору. «Надо будет Иван Семеныча попросить коромысло смастерить, – мелькнула ненароком оброненная мысль. – Таскать полегче станет...»

– Да ты не гоношись, Андрей. Ты мозгой-то пошевели. Раз такую хмарную канитель, никого не убоясь, запросто развели – значит, у них на то всякая поддержка имеется... – произнес Семеныч и, покосясь на вошедшую в зимовье Татьяну, тут же замолчал. Она, успев услышать его последние слова, недовольно скуксилась и, поставив к печке принесенные ведра, укорила старика:

– Опять ты, дед, про то же. Ну нельзя, что ли, о чем другом поговорить?

– Все-все, дочка, я не буду... – смущаясь, вскочив с чурбачка, притиснутого прямо к нарам Андрея, засобирался Семеныч. – Ладно, вы тут это... Сами смотрите... – пролепетал уже на пороге. – Пойду дров наготовлю. Надо лесину спилять.

– И ты тоже, Андрей... – продолжила она разнос, когда Семеныч хлопнул дверью. – Просила же – не надо уже об этой гадости без конца и края...

– Ладно, Танюша. Успокойся, – поспешно ответил Мостовой, чувствуя, как от одного ее взгляда внутри потеплело. И неотвязные тревожные мысли на время отступили.

Она перелила воду из ведер в бак, повесила замокревшую по плечам фуфайку на гвоздик и, присев у него в ногах, прихватила заколкой упавшую на лоб непослушную прядку волос. «Вот же – мужики! – подумалось вновь, и она поморщилась от досады. – Хоть бы какой кусочек зеркала припасли... Да и сама, разиня, – косметичку дома оставила. Теперь и посмотреться-то толком не во что. Выгляжу, наверно, как чувырла болотная...»

– Нога-то сильно болит? – спросила участливо.

– Совсем не болит, – разулыбился Мостовой. И это было почти правдой. В последние сутки сил у него заметно прибавилось. И боль в ноге, когда не напрягал разорванные пулей мышцы, практически не ощущалась. Его еще временами трясло в лихорадке, мутило от серьезной потери крови; но все это уже не шло ни в какое сравнение с тем состоянием тяжелого полубеспамятства, в котором он пребывал на протяжении первых после ранения трех дней. И он уже украдкой, в отсутствие Татьяны, пытался вставать. Правда, пока еще без особого успеха – начинала жутко кружиться голова.

– А у тебя дети есть? – спросила и поспешно отвела взгляд. Про жену успела из него вытянуть, а про детей как-то забылось.

– Дочка.

– Большая?

– Скоро пятнадцать.

– Невеста...

– Да, наверно, скоро уже будет... А зачем тебе? – глупый вопрос сам слетел с языка, и Андрей поймал себя на мысли, что ему почему-то совсем не хочется говорить о своей семье. И тем более – с Татьяной.

– Да просто интересно... А на кого больше похожа? – не унимаясь, продолжала выведывать она. – На тебя или на жену?

– На соседа, – усмехнулся Мостовой.

– Да ладно... Если не хочешь – не отвечай... Я так просто спросила.

– Танюш, – старательно уводя разговор в сторону, озаботился Андрей, – тебя-то вообще на работе не хватятся?

– Нет, я успела, пока батарейка не села, подружке позвонить. Сказала, что в город уезжаю. На курсы повышения квалификации в медучилище... И начальству моему в ЦГБ пришлось соврать, что дядя в Минске сильно заболел. Пал Иваныч покричал, но дал две недели без содержания, – отмахнулась Татьяна и, вмиг переменившись в лице, нахмурилась. – А так, конечно, в селе-то потеряли. Я ж там им всем нужна. Каждый день какая-нибудь беда случается...

– Это я во всем виноват. Ты уж прости.

– Ты что? – вскинулась. – Какое «прости»? Что ты такое удумал?.. Да и сам говорил, что мне пока в поселок нельзя...

– Тебе действительно нельзя домой, пока все не уляжется. И захотела бы – не отпустил, – сказал и мысленно усмехнулся от промелькнувшей в своих словах явной двусмысленности.

– А ты долго служил? – ровным голоском спросила она, будто и не приметив в его словах долгожданной, милой для своего сердечка откровенности.

– Девятнадцать лет. По сокращению штатов уволили.

– А потом что делал?

– Да чем только не занимался. И таксовал, и шмотками торговал.

– Ты – и шмотками?! – недоверчиво проронила Татьяна.

– А что тут такого? Работа и работа. Все ж лучше, чем за копейки на кого-то горбатиться. Семью-то кормить надо.

– Все так, только это вроде как не совсем мужское занятие...

– Как раз – совсем не женское. Смотреть страшно на девчат наших. Попробуй потаскай эти баулы! Да тут у мужиков хребет трещит и ноги не идут. А ты говоришь – женское... Сутками без сна. Туда – в микрике протрясешься. Обратно поездом. Да ладно бы только ехать. На нашей границе часов пять минимум простоим, пока наши рвачи, таможенники да пограничники, все сливки не снимут. Да еще летом, в самое пекло. В вагоне – как в парной, под сорок. На улицу не выпускают... Еще и Китай этот дикий... Везде вонь, грязь. В гостинице – как в хлеву. Не успеешь на улицу выйти – китаезы, как репей, на тебе виснут, попробуй не купи. Чуть зазевался – облапошат вмах. Только и гляди. Ни на секунду не расслабишься. Да и всю эту дрянь потом же продать надо. Да что-то заработать на этом. И народ жалко – он же свои последние гроши отдает. И жалко – и за бесценок продать нельзя...

– И часто вот так-то?

– Да в неделю раз как минимум... Я бы челнокам в Москве на Красной площади памятник поставил. Стоит вот такая же, как ты, хрупкая девчушка с двумя неподъемными баулами в руках. И тянет их, надрываясь, так, что на горле все жилочки – в струну. Это ж она, а не эти толсторожие с телеэкрана, страну из дерьма в девяностые вытащила. Не она – так все бы тогда с голодухи попухли...