Ветвь оливы - Вера Космолинская

— Ушам своим не верю! Наконец вы говорите что-то здравое, Клинор. А как, по-вашему, не было ли главной бедой, что люди отведали всего лишь недозревший плод? Оттого и судят «скоро и неправо» обо всем, за что бы ни взялись? Им только кажется, что они что-то знают о добре и зле. А на самом деле — ничегошеньки!

— Верно. Они просто не умеют судить правильно. Но и это можно исправить, — заметил он с улыбкой.

— Да, и каким же образом?

— Людям следует избавиться от этого плода, — заявил он, будто это было обычнейшим делом. — Однажды они перестанут судить о добре и зле. Будут жить бесхитростно, веря друг другу, без сомнений, без страданий, полные веры, счастливые. Просто перестав судить обо всем кто во что горазд.

— Просто? По-вашему это, выходит, просто?

— Да, перестав. По крайней мере, так, как сейчас.

— Сперва этот мир начнет напоминать Эдем.

— Одно последует за другим, — произнес он терпеливо.

— И никак иначе. Но что — за чем?

— Дело в том, что творение еще не завершено…

— А вот это — пожалуй…

— И все однажды изменится, в нужное время, в нужном месте, нужным образом. Однажды мы вернемся к истокам. Второе пришествие принесет свет грядущего в прошлое, ближе к началу времен, мир станет чистым прежде, чем осквернится окончательно, а проклятые времена буду стерты, словно их никогда и не было!..

— Э… минутку, Клинор, вы не заговариваетесь?! Мир осквернится окончательно, и из этого-то грядущего должен прийти свет? Вы ничего не путаете?

— Тьма и свет разделятся. Прежде чем придет свет, будет слишком много тьмы. Но от нее можно избавиться. Избавить от нее многие, многие времена.

Кажется, я окончательно потерял нить и смысл разговора. Что же, ночь на дворе. Видно, у каждого свой способ спать на ходу.

— Что ж, надеюсь, это случится не при моей жизни, — пошутил я.

— Ошибаетесь. Это произойдет очень скоро. И вы увидите, как изменится мир.

— Не уверен, что хочу увидеть конец света.

— Конец света? Кто говорит о конце света?

— А разве это я говорил о втором пришествии?

— Оно не принесет погибели, оно принесет свет!

— Некий Иоанн был бы не совсем с вами согласен. Свет светом, но что будет перед тем?

— Ничего ужасного.

— Никаких труб и печатей? Никаких четырех всадников, никакого «зверя из моря»?

— Никаких.

— И откуда же вам это известно?

— Считайте, что это… откровение!

— Ну да, конечно!.. — рассмеялся я. — Что ж, раз все будет так прекрасно, то пускай случается! Тогда не жалко! И значит, никакой тьмы внешней?

— Никакой!

— Прекрасно! — и мы оба рассмеялись…

— Проклятье!.. — воскликнул я, неловко выронив вилку. — Как же я не вспомнил этот разговор раньше?!

— Какой еще разговор?

— С Клинором. Это было пару лет назад. И он сказал все… так ясно…

— Пару лет назад?

— Да, как раз тогда, когда, говорят, пытался наставить нашего местного буяна Дизака на путь истинный. — Это забавляло всю округу, но по крайней мере, Клинор остался жив-здоров и все этим удовлетворились. Впрочем, в те времена Дизак был еще не так опасен как потом, просто грубиян и забияка, не слишком склонный к честности. А вот потом он стал и опаснее и честнее — зачем плутовать, если достаточно возможностей убивать достаточно «честно». Вот чем его привлек Клинор — научил кое-чему из того, чему здесь было еще не время, и это дало ему преимущество еще до того, как он стал, частично, человеком из будущего.

Я рассказал обо всем в двух словах. Отец задумчиво повертел в руке вилку.

— Интересно, с чего бы ему вообще с тобой об этом заговаривать?

— Может быть, ностальгия? И если он уже тогда считал, что я могу быть тобой?

— Это возможно. Допущение превращает тот разговор прямо-таки в историю, леденящую кровь.

— Но раз он чувствовал, что ему еще ничего не грозит, то ничего не грозило и мне. Если он присматривал за нами, ему было удобней, чтобы однажды мы стали тем, кем стали, а не неизвестно кем, за кем он мог не уследить.

— И значит, только то, что мы ничего вовремя не вспомнили, в какой-то мере и сохранило нам жизнь. Стань все ясно раньше, у него наверняка был какой-то план, что ему делать. Но мы не обращали на него никакого внимания, и в какой-то момент он решил, что точно выиграл. А теперь — исчезновение, сгоревший дом, отец Франциск — все это явная импровизация. Должно быть, он давно уже не очень-то верил, что мы сможем сделать хоть что-то. Сперва — наверняка волновался, что мы все же разгадаем его трюк и пожалуем гораздо раньше. Но этого не случилось. Не случилось и сразу же после перемещения Карелла — а ведь, казалось бы, нам нельзя терять время в такой ситуации. И он наконец почувствовал себя в полной безопасности.

— И решил поставить точку, прислав сюда Дизака с компанией. Тоже ностальгия? Ему хотелось окружить себя старыми знакомыми или кем-то очень похожим на них. Это бы всю жизнь грело ему душу, свидетельствуя о его полной победе.

— Думаю, ты совершенно прав. Он не ожидал, что наше перемещение, если оно вообще состоится, будет настолько не идеальным. Но нас волновали какие-то мелочи, а главное мы старательно его игнорировали, значит, что бы мы ни делали, это были не мы.

— И все-таки, если он нас путает, то кто тогда, по его мнению, я? Неужели ты?

Отец скорчил довольно смешную рожицу и пожал плечами.

— Может, и так. В конце концов, если у нас все получится, это не имело бы никакого значения, а будь я тобой, я получил бы большую свободу действий. А возможно, он думает, что ты — Мишель. В конце концов, кто еще был с тобой во время самой Варфоломеевской ночи?

— Тогда ты был бы обычным человеком этого времени? Это слишком странно. Как бы мы собирались в таком случае действовать, по его мнению?

— Мало ли, может, примерно так же как он — опоив всех, кто может зачем-то понадобиться.

Теперь я ошалело уставился на него.

— А мы на такое способны?

Отец усмехнулся и пожал плечами, ехидно подмигнув.

— Поживем — увидим, — ответил он мрачновато и как-то очень устало.

Я вдруг вспомнил о времени и начал терзаться смутными угрызениями совести. В отличие от некоторых, я почти весь день проспал.

— Увидим… Да… думаю, мне пора, — проговорил я, неуверенно проведя рукой по подлокотнику. Покрепче оперся о него, приподнялся, и тут меня занесло в сторону, а кресло, как норовистый бычок на родео, резво скакнуло назад и вбок.

— Черт!.. — я приложился лбом о край стола и смирно сел на ковер. Из глаз сыпались звездочки и томно вальсирующие мушки. Отец как по волшебству очутился рядом, придерживая кресло, — похоже, оно еще намеревалось прихлопнуть меня спинкой по макушке, — ухмыляясь, он поставил его снова на резвые ножки, и осторожно подхватив меня под руку, помог подняться. Я почувствовал, что от досады у меня горят уши.