Тюрьмы и ссылки - Р Иванов-Разумник

"Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать", - мог ответить ему следователь. Аргумент {138} неопровержимый - и Скалдин отправился на пять лет в ссылку в Алма-Ату (Позднейшее примечание: Г. М. Котляров в "ежовские времена" был снова арестован в Чикменте и отправлен в один из сибирских концентрационных лагерей, где и скончался в 1938 году. А. Д. Скалдин продолжает пребывать в ссылке в Алма-Ата; о нем - смотри в моей книге "Писательские судьбы" (на ldn-knigi!).).

Мне кажется, что всех этих примеров более, чем достаточно, и что все дело, по совершенно справедливому мнению следователя, более чем ясно.

X.

Я был вполне уверен, что "дело" подошло к своему естественному концу, и что высшие тетушкины инстанции скоро вынесут решение и сообщат свой революционно-законный приговор всем прикосновенным к этому "совершенно ясному" делу. Последняя беседа со следователями, сообщившими мне содержание "обвинительного акта", происходила в самых первых числах апреля. Весь апрель месяц я спокойно спал по ночам, никем не тревожимый, и со дня на день ожидал последнего "вызова" в следовательскую для сообщения мне окончательного тетушкиного решения. Я жестоко ошибался: подлинное юбилейное чествование мое только еще начиналось.

Ровно через три месяца после начала юбилейных торжеств, 2-го мая, часов в восемь вечера, меня, наконец-то, пригласили в следовательскую, где сообщили однако совсем не то, что я предполагал: высшими инстанциями признано необходимым отправить меня в Москву; поезд отходит через полтора часа, надо спешно собраться. Вернувшись в камеру, я "спешно собрался", споспешествуемый в этом корпусным надзирателем, производившим внимательный осмотр всех укладываемых вещей. Затем меня повели с разными процедурами пропусков. Во дворе ДПЗ ждал меня "Черный ворон", в котором сидели уже два молодых {139} человека, один в форме, другой в штатском, как оказалось - оба следователи. Им поручено было доставить меня в Москву. Железная дверь захлопнулась, ворон каркнул - и partie de plaisir в Москву началась.

Очень странно было сразу после тихой камеры очутиться на шумном вокзале, "свободно" идти рядом со своими двумя спутниками, потом сидеть вместе с ними в мягком купе, стоять в коридоре вагона, смотреть в окно, сталкиваться с десятками проходивших людей.

Молодые люди (военный - с "ромбом" на воротнике) были, как водится, очень любезными, занимали меня разговорами о литературе, уложили спать на верхнее место, а сами вдвоем улеглись внизу, - купе было двухместное. Очень странно было утром в Москве сесть вместе с ними в трамвай и "свободно" ехать до Лубянской площади, где высится громадина бывшего страхового общества "Россия", ныне являющаяся всероссийским центром ГПУ. В боковой подъезд этого здания ввели меня мои спутники и вручили комендатуре. Было 11 часов утра 3-го мая; начиналась московская часть юбилейных торжеств.

Началась она, конечно, с анкеты, а потом и с личного обыска. Тщательнейше осмотрены были все вещи, из которых тут же конфискованы такие опасные орудия и оружия, как золотое пенснэ и карманный гребешок. А затем - знакомая процедура: "разденьтесь догола! встаньте! повернитесь спиной! нагнитесь!" - и так далее, вплоть до многоточия и до реминисценций из Аристофана. Снова припомнился "академик Платонов".

По совершении этого обряда (нечто в роде обряда "крещения" в теткиной религии) некий нижний чин повел меня через двор в помещение "для прибывающих" и сдал с рук на руки дежурному надзирателю. Тот немедленно ввел меня в первом же этаже в камеру No 14. Она была без окон, с электрической {140} лампочкой у потолка, с обычным "глазком" в двери; вся меблировка этой камеры (размера четыре на пять шагов) состояла из двух небольших колченогих железных кроватей, с досками вместо матрасов; в углу металлическая "параша". Народонаселения в этой камере не было и я довольно долго пребывал в ней один. Но к середине дня камера мало-помалу заполнилась, и к вечеру в ней было уже шесть человек, тесно сидевших трое на каждой из застланных досками кроватей. Все пять моих соседей были только что привезены из какой-то провинциальной тюрьмы, куда они попали по обвинению в колхозном "вредительстве". Это были - заведывающий хозяйством колхоза, бухгалтер, агроном, кооператор и "животновод": не мои ли ученики, связанные с практическим звеном организационной группировки народничества? Достаточно было взглянуть на эти перепуганные лица, чтобы сразу убедиться в полной идеологической невинности их обладателей.

В середине дня был сервирован обед - похлебка и каша; часов в восемь-девять вечера загремели соседние двери, открылась и наша. Нижний чин прокричал: "В баню собирайся!" В баню, на том же дворе, повели сразу человек двадцать. Бросилось в глаза, что среди этих двух десятков не было ни одного пожилого человека. Пока мы стояли под горячими душами, все наше белье и платье отправлено было в дезинфекцию и ко времени одевания вернулось горячим и пропахнувшим какими-то неблаговонными парами. Баня была жаркая: когда я оделся - я был уже в седьмом поту. Нас повели обратно, но меня ввели не в прежнюю камеру, а наискось от нее открыли дверь в камеру No 4. Я вошел и с любопытством огляделся.

Это была сравнительно довольно большая комната неправильной формы, шагов по десяти в длину и ширину. Против двери - большое и настежь открытое окно, забранное решёткой и металлическим {141} щитом. Единственная мебель - "параша" в углу. Ни кроватей, ни нар, ни стола, ни табуреток, - только стены, потолок и пол. Но на полу вдоль стен тесно жались тела двух десятков людей, лежавших на подостланных под себя пальто. Ни подушек, ни вещей.

Один я, с вещами и одеялом подмышкой, выделялся своим буржуазным имуществом среди этой беспризорной толпы. Помолчали.

- Ну что ж? выбирайте себе место и ложитесь, - посоветовал мне чей-то голос.

Это легче было сказать, чем исполнить. Люди лежали вповалку вдоль стен, опираясь на стены головами; свободных мест не было. Впрочем - было два: одно рядом с протекавшей "парашей" в углу, другое - под самым окном, откуда попархивали, несмотря на третье мая, снежинки и дул морозный ветер. Я выбрал это второе место под окном, хотя был еще весь в поту после бани и хотя чувствовал надвигающуюся лихорадку. Но что было делать? Не расстилать же одеяло около "параши" и ее ручейков? Я положил свои вещи под окном и сел на них среди порхающих снежинок; как всегда - иронически подумалось: "как бы почувствовал себя "академик Платонов" при столь явных знаках "глубокого уважения" ?

Не знаю, кончилась ли бы для меня эта ночь воспалением легких или нет, но тут произошло событие, сразу предоставившее мне лучшее место в камере. Один из лежавших на полу спросил меня голосом довольно безнадежным, точно заранее ожидая отрицательного ответа: "А что, не найдется ли у вас при себе папирос? Мы здесь уже второй день не курили". Папирос у меня не было, но зато в вещах лежал довольно большой - фунтовый - мешочек с табаком: ни табак, ни трубка не подвергались конфискации при обыске. Когда выяснилось, что я охотно поделюсь табаком, все вскочили и окружили {142} меня; в камере нашелся и староста, который сейчас же приступил к "организованной" дележке. Я отсыпал две трети мешочка, и "староста" стал делить спичечной коробкой табак между всеми желающими. Желающими оказались все, - все курили, а кто и не курил - закурил в тюрьме. Через минуту камера наполнилась клубами дыма, а "староста" тут же предложил улечься рядом с ним, в противоположном углу камеры, одинаково далеко и от "параши" и от окна. Он и его сосед немного потеснились, и я разостлал свое одеяло в "теплом" углу камеры. Так мешочек табака спас меня от вероятного воспаления легких.

Мы улеглись и курили, и тем временем "староста" рассказывал мне, новичку, что это за камера и кто эти, населяющие ее люди. Эта камера, и соседние с нею, весь этаж - "распределитель" всех вновь арестованных и заключенных в сей Лубянский изолятор (так называемая Лубянская "внутренняя тюрьма" при ГПУ). Таким же "распределителем" является он и для всех других тюрем Москвы. Все арестованные, пройдя через баню, ждут в этих камерах решения своей участи куда их направят дальше. Сидят в этой распределительной камере разное время, кто сутки, а кто и неделю; некоторых отсюда вызывают и на допросы, чтобы выяснить, куда "распределить" их далее. Каждый вечер, часов в одиннадцать, приезжает "железный ворон" и развозит свою добычу по разным тюрьмам Москвы. Как раз во время этого рассказа под окном каркнул прилетевший "ворон", - и через несколько минут из нашей камеры было вызвано пять человек. "Ворон" снова каркнул, - увез добычу. Камера немного освободилась, но на следующее же утро снова стала заполняться вновь прибывающими. Мне рассказали, что в "горячее" время года, осенью и зимою, в эту камеру набивается по много десятков человек, и тогда приходится не только занимать вповалку всю площадь пола, но и лежать лишь поочередно.

{143} В этой камере я пробыл только сутки - до ночи 4-го мая, когда прилетевший "железный ворон" унес и меня с собою. Но если бы я вздумал подробно описать эти сутки - понадобилась бы не одна глава, и на этот раз не для описания быта, а для рассказа о людях. Быт - обычный, с тем лишь московским ухудшением, что в камере нет уборной, а стоит только "параша", предназначенная для малых дел. Все же дела высшего порядка должны свершаться дважды в день - в 9 часов утра и в 9 часов вечера. А если ты не умеешь и не можешь соразмерить отправлений своего организма с вращением земли вокруг оси, то это дело твое: справляйся, как знаешь. Как-то справлялся с этим делом "академик Платонов"? Или ему было дозволено, в знак "глубокого уважения" к нему, "ходить на час" по часам собственного организма, а не солнечным?