Небом крещенные - Виктор Трихманенко

Линию фронта перелетели на большой высоте. Внизу извизалась узкой лентой река. На правом и левом берегах будто клочья грязной ваты разбросаны — артиллерия обеих сторон лупит. А в небе спокойно: ни "мессершмиттов", ни "фокке-вульфов". Ясно почему. Перед вылетом группы две эскадрильи фронтовых истребителей ходили на "расчистку" воздуха" — хорошо подмели небо ребята…

Чем ближе к цели — крупному железнодорожному узлу, — тем чаще напоминают о себе вражеские зенитки. Звуков взрывов не слышно, видно только, как в прозрачной голубизне неба вспыхивают темные комки — будто капли туши растекаются по синей промокашке. Истребителям зенитный огонь не страшней: они маневрируют, как хотят. Булгаков и Зосимов, бросают свои машины в сторону свежих разрывов. Так вернее всего увернуться от осколков. Губителен зенитный огонь для бомбардировщиков, особенно на боевом курсе, когда они должны выдержать направление до градуса и высоту до метра.

Вблизи строя бомбардировщиков вспыхнул дымок. Такой бесшумный, безвредный с виду дымок, но от его ядовитого прикосновения начал пускать темную струю крайний в пеленге самолет.

Загорелся! Вадим перестроил приемник на волну бомбардировщиков, хоть этого и нельзя делать: с ними поддерживают связь только командиры групп.

— Шестьдесят восьмой, что у вас?

— Горит правый мотор.

— Возвращайтесь домой.

Ему велено возвращаться, тому бомберу дымящему, а он почему-то из строя не выходит.

— Как поняли меня, шестьдесят восьмой?

— Понял хорошо.

— Идите домой.

Он не ответил и продолжал идти вместе с группой. Цель уже близка. Видать, решил, несмотря на пожар, все-таки отбомбиться. Всем экипажем, наверное, приняли такое решение.

Ударили "пешки" метко: переплетение станционных путей, змеистые составы, коробки пакгаузов — все заволокло дымом. Группа развернулась в сторону залива и пошла обратным курсом над водой.

Горящий начал отставать, терять высоту. Дотянет или нет хотя бы до линии фронта?

Истребители выделили четверку, чтобы прикрыть подранка. Они вернулись на аэродром позже основной группы и рассказывали, что "пешка" села на вынужденную, едва достигнув нашего переднего края. Пропахала по целине, взметнув тучу пыли, и затихла. А что с экипажем — пока неизвестно.

После боевого вылета надо бы отдыхать летному составу, но в землянку никто не шел; курили, делились впечатлениями.

В третью эскадрилью завернул секретарь партбюро полка Остроглазов. Пожилой уже человек в капитанских погонах, до войны, говорят, работал в обкоме партии. Может быть, случайно попал в авиацию и прижился. В полку уважали умного, общительного капитана, умевшего и с хорошим докладом выступить и найти подход к любому человеку.

Разговор Остроглазов начинал обычно с того, что доставал пачку "Беломора" и угощал всех по очереди, хотя у летчиков в карманах был тот же "Беломор", который им выдавали на паек. Морщинистая, светящаяся добротой улыбка расцветала на лице Остроглазова, когда он протягивал свою пачку, — как не взять папиросу?

— Сегодня на ваших глазах свершился настоящий подвиг, товарищи, — уже серьезно сказал Остроглазов.

Сбежали улыбки с лиц, умолкли голоса. Согласно кивали головами: да, подвиг, иначе это не назовешь.

Бровко спросил:

— Как они сели? Что-нибудь известно?

— Приземлились удачно, все живы. Ко кто-то ранен: летчик или штурман, — ответил Остроглазов. — Сейчас там, на КП, уточняют. Сами понимаете, как трудно получить сведения, ведь прямой связи с наземными войсками у нашего КП нет.

— Товарищ, конечно, героический, — в раздумье сказал Бровко. Шлемофон его висел на поясе, пилотку он где-то оставил, на непокрытой голове пламенем горел рыжий чуб. — И весь экипаж героический. Но напрашивается мысль: так ли уж много мог добавить один экипаж к бомбовому удару всего полка? Двадцать семь самолетов вышло на цель или двадцать шесть… Велика ли разница?

Остроглазов склонил голову набок, оценивая то, что сказал командир звена.

— То есть ты ставишь вопрос так, товарищ Бровко: поступок героический, но какой в нем смысл?

— Не совсем так, конечно…

— Неправильно рассуждаешь, товарищ Бровко, — Остроглазов повторил с ударением: — Неправильно!

Вокруг них собрались все летчики эскадрильи, только Богданова не было: разговаривал в землянке с кем-то по телефону.

— Если так рассуждать, то что ж получится в конце концов? — запальчиво продолжал Остроглазов. — Идет рота в атаку, а один отстал: их, дескать, много, без меня захватят траншею противника, В другой раз найдутся еще желающие отсидеться, потом еще. Дойдет до того, что одному ротному командиру придется кричать "ура" и стрелять из автомата.

— Вы утрируете, — обиженно промолвил Бровко. Он любил книжные словечки и был начитан.

— Нет, ты меня дослушай, — Остроглазов взялся за шлемофон, висевший у Бровко на поясе, будто хотел удержать собеседника. — Любое подразделение чем сильно? Тем, что каждый солдат рвется вперед, умело используя свое оружие. Каждый! Огневая мощь роты складывается из выстрелов солдат, если так можно выразиться…

— Это ясно как день. Это аксиома коллективного боя, — заговорил Бровко, прерывая увлекшегося Остроглазова. — Но позвольте: обязан ли солдат вашей пехотной роты идти в атаку, если он ранен?

— Нет! — Остроглазов резко взмахнул рукой. — Не обязан.

— Аналогичный случай и тут.

— Да, мог не лететь, но полетел. И скажу тебе, товарищ Бровко, откровенно: важно не то, что он вложил и свою бомбу в полковой удар, а то, что он, горящий, раненый, все-таки полетел. Тут тебе сила морального духа, беззаветная храбрость, самоотверженность — все что хочешь.

Молодые летчики в спор не встревали, но то и дело поддерживали парторга одобрительными замечаниями. Никто не склонился на сторону Бровко, но и открытых возражений не было слышно. Что ты будешь тут говорить, если у того же Бровко около десятка сбитых на боевом счету?

А Остроглазов уже опять улыбался, щедро оделяя летчиков папиросами из своей пачки.

Вадим спросил:

— Про Костю Розинского ничего не слыхать, товарищ капитан?

Остроглазов сразу помрачнел. Неопределенно пожал плечами.

— Оттуда последних известий по радио не передают, — заметил Булгаков, покосившись на Зосимова холодно и насмешливо.

"Всюду ты свой нос суешь", — подумал Вадим, но ничего не сказал.

Зеленая ракета, расчертившая небо наискосок, положила конец разговорам.

Через несколько минут летчики уже были в небе. Вот так и бывает в истребительной авиации: от покоя и дружеской беседы — да в бой. Без предисловий.

Завязался групповой воздушный бой, какие в сорок четвертом году были уже редкостью: с обеих сторон собралось больше сотни самолетов. ЯКи, "Лавочкины", "месершмитты", "фокке-вульфы" — все это скопище техники вертелось в громадном объеме воздушного пространства, дышало огнем, тревожно ревело, как перед кончиной света.

В таком бою почти не чувствуется общего тактического плана, бой расчленяется на множество эпизодов, в которых судьбу решают командиры восьмерок, четверок и пар. Наземная радиостанция подсказывает лишь изредка, когда какой-то маневр развертывается на глазах у наводчика и что-то в нем не так.

Булгаков с Вадимом расщепили пару "мессершмиттов", которая неожиданно вывернулась перед ними. Один из немцев, спасаясь от огня, стал круто пикировать, и Вадим погнался за ним.

Пикировать с полным газом — это страшно: скорость растет мгновенно, машина вся дрожит, стрелки на приборной доске трясутся, как перепуганные птенцы, вот-вот выскочат из своих гнезд. "Мессершмитт" скользил впереди довольно близко. Вадим бил по нему короткими очередями из пушки и пулеметов. Видно, как срываются клочья обшивки с хвоста и фюзеляжа, но проклятый "месс" упрямо не хотел гореть.

Ручка управления вроде бы сама подается назад, на вывод из гибельного пике.

И тут прозвучал негромкий, уговаривающий голос наземной радиостанции:

— Не бросай немца, "ячок". Не бросай его! Добей…

Так может подсказывать наставник, напряженно следящий из-за твоего плеча за твоей работой, волнующийся больше, чем ты сам.

— Не выпускай. Добей!

На мгновенье Вадим забыл о том, что на него стремительно налетает земля. Он прильнул к прицелу и видел в нем только вражеский самолет — больше ничего. Этот миг бездумного хладнокровия все решил: затяжная очередь высекла из худого тела "мессершмитта" струю огня и дыма.

Выводил машину из пикирования без надежды на то, что она выйдет. Но ее удалось вырвать в какой-то сотне метров от земли. Метеором пронесся Вадим над тем местом, где в момент падения "мессершмитта" встал темный султан взрыва.

Четыре минуты длился воздушный бой. Одной строкой сказал о нем в дневнике Вадим Зосимов: "Сегодня сбил первый вражеский самолет". В эти четыре минуты свершилось столько, что об этом можно написать главу, или две, или, может быть, целую повесть.