Возвращение блудного сына - Владимир Соколовский

— До-обро-о!

Как тут и был, вывернулся из дверей своей лавки раскосый азиат с косичкой и замер, вежливо кланяясь и прижимая к груди короткие ручки. Десятник подозвал его:

— Подь-ко сюды, хмырь черемной!

Тот подбежал, забормотал, сгибаясь учтиво:

— Дластуйте, длуга. Сево-сево нада?

Анкудиныч протянул деньги:

— Обиходь, чтобы все честь по чести. Неси на ту сторону, где полянка. Пойдем, мужики!

Они пошли на полянку, под деревья, что росли сбоку от лавки. Хозяин ее расторопно притащил водки, колбасы, молодого лука и хлеба. Десятник плеснул в первую кружку, протянул ему:

— Давай-ко выпей, нехристь, за доброго человека.

Азиат гортанно рассмеялся и, быстро-быстро замотав головой, убежал обратно в лавку.

Анкудиныч крякнул досадливо:

— Ну, до чего же вера у людей вредная! Не дозволяет!

— Да! Вера! — откликнулся одноглазый Ефим. — Скажешь тоже — вера! Я с этими друзьями в гражданску в Сибири стречался. Эдак-ту станцию брали, дак напоролись на четверых — ни один лыка не вяжет! Закололи, а они и не почувствовали небось — совсем освинели! Не пьет человек — и все, какая тут, к черту, вера.

— Ладно-ладно! — перебил его Кузьма. — Рассвистелся, свистун! Давайте-ко, други, поднимем вино за артельщика, дорогого нашего товарища! Мужик он дельный, самостоятельный, зря слова не скажет, по работе его хаять грех, дай бог хоть кому такого работника. А что женился — так и в этом ему полное наше почтение: пришла пора семью заводить, робят ростить. Жалко, невестушки-то нету, уж больно она нам люба была! Даже не расцеловал ее на радостях, всю обедню мне испортил, старый черт! — Он покосился на десятника.

Тот подмигнул, облизнулся и полез чокаться.

Сидели долго. Степенно выпивали и крякали, вели разговоры про работу и деревню. Чуть не вышел было конфуз от Фильки: он быстро опьянел, сидел, глядя в одну точку, и вдруг обратился к Малахову:

— Слышь, Никола, а она это у тебя, честная была?

Анкудиныч выгнулся, схватил его за грудь и опрокинул на траву.

— Лежи, не вякай! Ну что с этим народишком поделаешь! — вздохнул он, придвигаясь к грустно притихнувшему Николаю. — Деревня, брат. У их на том все держится. Какое у тебя есть понятие, шшенок! — крикнул в сторону барабавшегося в траве Фильки. — Я вот, к примеру, на вдове женат — дак что теперь? Ты, Никола, на это не гляди, мало ли что люди сбрешут? А ты, Филя, — чалдон, и больше никто!

Снова пили — за жениха, за невесту. Приглашали жить в свои деревни, обещая задешево выторговать дом. На душе Николая было светло и чисто, хмель не брал его — он плакал от восторга и умиления и тут же улыбался непослушными, прыгающими губами.

— Слышь, Никола, — захрипел, придвинувшись к нему, Кузьма. — Ты вот что… ступай-ко давай, не надо бы тебе сегодня много пить — что баба о тебе… о нас подумает? Нехорошо будет на первых порах. Мы-то останемся ишо, а ты шел бы, право, а то запьянеешь, мотри.

Малахов согласился, вскочил на ноги и стал прощаться. К нему подполз Анкудиныч и, вытащив из штанов кошелек с деньгами, начал совать его в карман малаховских брюк. Николай растерянно отталкивал его руку, а десятник лез и лез, икая и брызгая слюной.

— Возьми! — крикнул Зонтов. — Он пьяный-пьяный, а соображает, что деньги трезвому человеку надо отдать, не ровен час — обчистят пьяного-то, и тю-тю артельному капиталу. Завтра отдашь, чего там.

— Не! Не! — гудел десятник. — Послезавтра выходи! Гул-ляй, брат! Уважаю-у!

— А как же сами-то без денег?

— Иди-иди! — вмешался Кузьма. — Управимся как-нибудь. Еще захотим — у узкоглазого в долг попросим. Он мужик хороший, не откажет, поди. А ты, ежли денег на подарок бабе надо, то-другое, — бери, после рассчитаешься!

— Пока! — Малахов повернулся и пошел от галдящей компании. В голове хоть позванивало, но шаг был легкий.

23

Сначала ударили электромонтеры паровозных мастерских по администрации приказом образца 1924 года:

— Давай галоши.

Не помогло.

Ударили вновь более усовершенствованным орудием — бюллетенем № 20 образца 1925 года:

— Давай спецгалоши.

Крепка кожа администрации, не прошибает.

Теперь бьем дальнобойной сокрушительной артиллерией — нашей газетой:

— Давай галоши.

Лошади учреждений и предприятий должны использоваться только для дел предприятий, а не для личных надобностей завов, замов и т. д.

И справедливо возмущается рабкор Охохо:

— Считают, считают расходы да дефициты, а не сокращают такие завов аппетиты.

Жестокая борьба с лошадиным развратом — необходимость. Ее мы повели и будем вести сурово.

Спекулянт Гусев, пролезший через биржу труда на кирпичный завод «Красный строитель», преспокойно исполняет должность десятника и поглаживает животик.

Часы саксонского фарфора показывали семь вечера. Старый Бодня осторожно взял их с огромного, обитого железом ломбардного прилавка и, нежно прижав к груди, заворковал:

— Опять сдаете?

Кашин развел руками. Вчера он приобрел на толкучке почти новые штиблеты, израсходовав деньги, ссуженные ему для служебных целей. Получка предстояла лишь через неделю, и единственная кашинская драгоценность снова была пущена в ход.

Выйдя из ломбарда, Семен пересчитал деньги. Предстояло еще потратиться: купить подарок старухе, баталовской хозяйке, которой он собирался сегодня нанести визит.

Покупка подарка старому человеку — дело ответственное. Кашин сознавал это. Надменно, не спеша выступая новыми штиблетами, он двинулся в обход магазинов. Конечно, можно было обойтись какой-нибудь безделицей вроде платка, как поступил бы на его месте человек более простой. Однако не зря молодой агент угрозыска причислял себя к людям деловитым и практическим. Он методично обследовал один магазин за другим, приценивался; вовремя сообразив, что возможен лучший выбор, вздыхал и отходил. Наконец торговая улица кончилась. Выйдя из очередного магазина, Семен увидал перед собой только одинокую скобяную лавку. В ней по стенам висели хомуты, сбруя, косы, стояли наковальни, мешки с известкой.

— Чересседельнички новые-с! — подлетел к нему приказчик.

Кашин, недоверчиво хмыкнув, шагнул к прилавку. На широких полках среди весов, безменов и сепараторов одиноко белела фаянсовая сахарница с надписью: «Все в культпоход!» Под надписью работницы в красных косынках, шагая в ногу, приближались к идущему за сохой бородатому крестьянину.

— Сколько стоит? — чопорно спросил Семен, указывая на вещь. — Заверните! — и купеческим жестом бросил на прилавок деньги.

Бабка сидела за столом и раскладывала карты. Увидав Кашина, не поднялась, только бойко повела глазами.

— Здра-авствуйте! — вежливо пропел Семен.

— Здравствуй, здравствуй.

— Как живете?

— Станешь жить — само живется! Да ты кто такой? Я ведь тебя не знаю, а ты сразу: «Как живете?» Совсем обиходу не знат!

Была баталовская хозяйка толстая, дородная, с рыхлым пористым носом. Встретишь такую — и пройдешь мимо: мало ли их, старух, по городу? И пока не дойдет до знакомства, не задумаешься: почему одна? Где семья? Была ли? Как, какими радостями и печалями минул ее век?

— Видите ли, — засмущался Кашин. — Я, собственно, от имени товарищей… Мы с жильцом вашим… бывшим, конечно… Мишей Баталовым… вместе работали.

Хозяйка всплеснула руками и заплакала. Поплакала, покрестилась и сказала, прокашлявшись:

— Дак тебя друзья прислали или ты сам по себе?

— Сам по себе вообще-то.

— Ну, тогда ладно. А я подумала — занарядили человека. Кому это надо — мне, Мише покойному? Кто любит — сам придет, других посылать да слушать не станет. Садись, садись.

Она оглядела Семена.

— Как же ты, такой молодой да баской, на такую проклятушшу работу попал? Или уж — трын-трава? Ни дома, ни жены, ни кобылки вороны?

— Да, так, наверное. Но у меня было и другое: не из чего было выбирать. Предложили эту работу, я и пошел. Да, да, так.

— Чего ты задакал? Или уж неча больше говорить? Тогда и «да» за разговор сойдет. Мишу-то хоть хорошо знал?

— Нет, не очень. Мы только раз и поговорили как следует — перед его смертью… — Кашин утопил голову в плечи. — Я хотел, чтобы вы сами мне о нем рассказали. Он у вас долго жил.

— Нашто тебе? — насторожилась старуха.

— Просто так, интересно. Я сейчас как раз его делом занимаюсь. Чтобы, как он, не ошибиться.

— На кой шут вам эти дела? — заворчала бабка. — Вот Мишанька в последнее время весь извелся, одни скулы да чуб. Бывало, ругаю, ругаю его: «Угомонись, отдохни ты! У его, у жулика-то, сто дорог, а у тебя — одна. Их, нечисть-то, лешак в решете нес, да растрес, всех не уловишь!» Дак он разве послушат, такой поперешной… Ой, деушка, пой, да дельцо помни, давай-ко самовар ставить.