Письма Кэмптона — Уэсу - Джек Лондон

Я не поддался судьбе, Герберт. Я утверждал свою мужественность. Не изменяя первой любви, я с огнем в крови вступил во тьму, озаряя ее своим горением. Я с презрением отверг спокойствие сделки и посредственности и ждал высшей награды. Я пребываю в мире с романтикой и хотел бы носить ее цветы до последнего вздоха. Ты жил? Это хорошо и могло бы быть еще лучше, но не сдавайся и не говори о племенном научном воспроизведении. Ты не мудрее создавших тебя законов.

XXX

ГЕРБЕРТ УЭС — ДЭНУ КЭМПТОНУ

Ридж.

Беркли — Калифорния.

18 сентября 19… г.

Каким отвратительным я вам должен казаться, Дэн. Ибо существо, накладывающее грубые лапы на самое дорогое ваше достояние, должно казаться отвратительным. Я не знаю, чувствуете ли вы сами, как глубоко вы задеты моим отношением к любви. Мой брак с Эстер, учитывающий качество и степень духовности договаривающихся сторон, должен представляться вам столь же страшным, как те ужасные грехи, которые возбуждали в древности гнев Господен и вели к разрушению городов. Как видите, я становлюсь на вашу точку зрения, гляжу вашими очами, живу вашими мыслями, страдаю вашими страданиями. А затем я снова становлюсь самим собой и заставляю себя продолжать правильный, по моему мнению, путь.

В сущности, моя доля самая тяжкая. На свете есть более легкие задания, чем задания разрушителя иллюзий. Трудно опрокинуть установившееся воззрение. Оно крепко вросло в быт, и горе тому, кто на него посягнет, ибо оно будет существовать, пока не будет залито и смыто кровью реформаторов и радикалов. Любовь — условность. Мужчины и женщины дорожат ею, как дорожат материальными благами, как король дорожит короной или старинная семья — домом предков. Нас всех заставляли верить тому, что любовь великолепна и удивительна, что она величайшая вещь на свете, и нам больно с нею расставаться, мы не желаем ее терять. Человек, пытающийся побудить нас к этому, безумец и негодяй, низкое, павшее создание, которому нет прощения ни в этом мире, ни в ином.

В этом нет ничего нового. Так бывает всегда, когда установленному грозит свержение застарелых твердынь. Таково было поведение евреев по отношению к Христу, римлян — к христианам, христиан — к неверным и еретикам. И это искренно и естественно. Все на свете желает существовать, и всему трудно умирать. Любовь, как идолопоклонство наших предков, геоцентрическая теория вселенной и божественное право королей, умрет с великим трудом.

Итак, злоба и ярость всего установленного, когда пытаются его свергнуть, вполне естественны. Любовь со всеми условностями господствует над миром, и если кто-нибудь оскверняет ее святая святых, мир сотрясается от оскорбления. Любовь только для любящих. Святотатец-ученый не должен ее касаться. Пусть он возится со своими физикой и химией, определенными, основательными и грубыми науками. Любовь подлежит пылким мечтам и восхищению, а не лабораторному анализу. Любовь (по словам достопочтенного приора и ученого собрания, поучавших брата Липпо о человеческой душе):

Огонь иль дым… нет, все не то…Ну, пар, подобный светлому младенцу(Такой она исходит с воздыханьем смертным).Она… Нет, не найти нам слова… Она — душа!

Я хорошо понимаю общее сентиментальное отвращение к научному рассмотрению любви. Раз я расчленяю любовь, взвешиваю и подсчитываю, значит, я не способен любить. Это слишком лучезарная и прекрасная вещь для такого прозаического вещества, как я. А так как я не могу любить и безумствовать, считается, что я не способен и описывать явления любви. Только любящий может говорить о любви. По этой логике, лишь сумасшедший может написать медицинское исследование о безумии.

XXXI

ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ

Лондон.

7 октября 19… г.

Это правда, что тебе предстоит трудная задача, но не потому, что ты борешься с условностями и расшатываешь устои иллюзий; нет, но оттого, что ты нападаешь на абсолютное добро. Любовь никогда не пользовалась престижем установленного, и браки заключались в зависимости от выгод, обычая или страсти. Итак, ты не вводишь ничего нового, Герберт. Поклонение любви не пострадает от борьбы между сторонниками старой веры и сторонниками Реформации. Мы этого не увидим.

У меня есть друг, который принялся за перевод «Ада» на английский язык, сохраняя терцины. «Словно взбираешься на Маттергорн, — сердито говорит он. — Бывают места, где я не могу ни продвинуться вперед, ни отступить. Это громадная задача». И это правда. Но для кого это важно — удастся ли ему продвинуться вперед или нет? Его книгу прочтут немногие. Перевод имеет большое значение для переводчика, а не для кого бы то ни было другого. И все же упорный труд профессора поднимает нас всех. Ибо раз выдвинута цель и человек хочет и может взобраться на Маттергорн мысли, мы все смелее стремимся вперед. Его труд — героизм, и он облагородит собой даже того, кто не нуждается в нем и ничего не будет о нем знать.

Другой мой друг погубил свою жизнь ради любви; так, по крайней мере, говорило общество, преклоняющееся, по-твоему, перед любовью. Священник, который уже становился в Америке во главе нового сильного движения, даровитый оратор, человек гигантской силы, бросил в возрасте сорока лет свою карьеру из-за простой девушки. Девушка не строила никаких планов. Она сыграла роль в его жизни почти против своей воли. Факта ее существования было достаточно, чтобы вырвать этого титана из рук церкви. Он говорил мне, что она критиковала его с прямотой неиспорченной натуры и что он понимал ее лучше, чем она понимала сама себя. Я думаю, что она вначале любила его, но когда все успокоилось, она не пошла к нему. Я хотел бы, чтобы все сложилось иначе и чтобы она принесла ему в дар женское сердце. К сожалению, этого не случилось.

Священник, как и профессор, — герой. Оба они совершили великие подвиги.

Умеющих жить, как эти люди, не много. Но оттого, что есть люди, умеющие любить и творить, — игра спасена. И оттого, что таких людей мало, мы должны постоянно спорить с тем большинством, которое на них похоже.

Отдай всего себя любвиИ слушай голос сердца;Друзей, родных и время,Богатство и сиянье славы,Надежды и талант — все отдай;Отдай всего себя любви.

Неужели это кажется тебе жалкой философией? Герберт, а когда твоя свадьба?

XXXII

ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ

Стэнфордский университет.

20 ноября 19… г.

Эстер встретила меня на станции, и мы прошли к ее дому через дендрарий. Затем мы вместе провели вечер в гостиной общежития. Я только что расстался с ней. Ее лицо выражало бурную радость, когда я прошептал: «Наконец-то!» Ее волнение напомнило мне Барбару. Ты не говорил мне, что она так молода. Ты, очевидно, дал ей почувствовать нашу близость, или же она по какому-нибудь отрывку моих стихов узнала меня, и сердечная девушка тотчас стала моим другом. Ее поэт отныне стал ее отцом, братом, товарищем, наставником — всем, что только она выберет или пожелает.

Один раз, когда мы шли через дендрарий, наши взоры встретились, и в ее горящем взгляде было нечто столь печальное, кроткое и странное, что я почувствовал, что ее дух открывает мне свою тайну. Но я слишком испорчен долгой жизнью, чтобы вспомнить и понять, что говорят молодые, глаза таким взглядом. Путь из Лондона в Пало-Альто короток, если в конце его вы встречаете Эстер. Но мне все же грустно. Это настроение завладело мной, когда мы почувствовали наступление вечера и остановились на минуту перед аркой, глядя на вечерние холмы. В коридорах и в окнах профессоров появились огоньки. Мерцали в отдалении огни селений. В тишине было разлито очарование таинственного и обетование, углубленное ощущением только что затихшего клокотания студенческой жизни. Эта тишина, казалось, отвечала звонкам, чтению, болтовне, смеху и сердечной боли. Я задумался. Одно поколение уходит и другое приходит ему на смену. Передышки нет. Иди в ногу со своим временем и найди смерть, быть может, до того, как она тебя нашла. Как много лет назад огонек уличного фонаря, так и теперь аванпосты этого громадного загадочного мира издевались надо мной и, казалось, отстраняли меня с пути. Вечер веял холодом «привета, произнесенного одними лишь устами».

«Ваше прибытие было объявлено в каждом классе, и ваша лекция стоит в расписании. Неужели вы после этого еще можете грустить?»

Эти милые слова были сказаны тихим голосом, словно говорящий сомневался в том, как они будут приняты, и в них прозвучало нечто, словно музыка. Был ли то голос или необъяснимое чувство? Я обернулся пораженный. Она подняла голову, и в сумерках я уловил ее милый взор, моливший меня о чем-то и как бы что-то отвечавший на мой немой вопрос.