Ритуальные услуги - Василий Казаринов

На призыв из машины выбрался еще один представитель закона, коренастый, жилистый, заметно сутулившийся и настолько длиннорукий малый, словно родословную свою вел прямиком от орангутанга. В отличие от своего добродушного коллеги Коля был похоронно мрачен и свирепо шевелил кустистыми рыжими бровями, живописно оттенявшими узость его чуть скошенного лба. При этом он задумчиво перетирал пальцами правой руки воздух так, словно в воображении пересчитывал наличность в моем бумажнике. Я прекрасно понимал, что их интересует наличие у меня документов примерно так же, как показатель индекса Доу-Джонса. Что их на самом деле всерьез занимало— так это содержимое моих карманов.

— Ладно, ваша взяла… Сдаюсь. Зачитайте мне мои права, а потом я позвоню своему адвокату.

— Ага, сейчас. Зачитаю, — улыбнулся Коля, осветив обезьянью челюсть, и потянулся к висящей на поясном ремне кобуре. — Стоять. Лицом к стене. Руки на стену. Ноги на ширину плеч.

Я слишком устал, чтобы вдаваться в полемику, послушно исполнил приказ, и это было моей ошибкой: хлесткий удар по затылку оглушил меня, я ткнулся лбом в стену, упал на колени, уронив голову на грудь, второй удар в висок избавил меня от созерцания телесного оттенка предмета, анемичным моллюском ползущего по асфальту, в котором я на излете сознания сумел опознать использованный презерватив.

Глава третья

1

Очнулся я на бетонном полу тесного помещения, ритмично расчерченного тенью решетки из толстых стальных прутьев, обвел пространство бетонной клетки еще расшатанным от глубокого нокдауна взглядом, определил, что отдыхаю в милицейском «обезьяннике», с трудом отжался на руках, сел, прислонился к бетонной стене, из которой в раскаленный от удара чем-то увесистым затылок хлынула целительная прохлада, с трудом ворочая неподатливыми, будто принадлежащими какому-то постороннему человеку, губами, попросил:

— Эй, бойцы, дайте, что ли, покурить перед смертью.

Реплика была адресована в направлении ломящегося от типичных для обстоятельного служебного выпивона яств стола, стоявшего в нише чуть наискосок от клетки: ароматная селедка млела в пластиковых ванночках, купаясь в пряном соусе, пышные ломти неряшливо разваленного тупым тесаком свежего хлеба источали какой-то очень уютный, домашний аромат, сально поблескивали бумажно тонкие куски кореечной нарезки, сочно округлял крутой бок астраханский помидор, слезились прохладной влагой пара загодя остуженных в морозилке бутылок «Привета» и несколько темных башенок бутылок пивных. За столом в живописно расхристанном виде отдыхали мои новые знакомые и привычным тестовым жестом тянули стаканы в направлении восседающего на председательском месте средних лет человека в штатском сером костюме, в манере держаться которого угадывались типичные для выбившегося в люди участкового мента повадки.

Пока холодок бетонной стены тек в затылок, возвращая к жизни, я успел понять, что он когда-то служил в этом отделении, потом двинулся на повышение и теперь скользит в лакированных штиблетах где-то по надраенным мастикой паркетам Петровки. Коля с грацией утомленной гориллы отжался руками от стола, и, пожевывая застрявшую в уголке рта сигарету, направился к моей клетке, остановился у решетки, двумя пальцами извлёк почти прогоревший до фильтра бычок, полюбовался им и упругим щелчком отправил его в мою сторону.

— Кури, чего уж там.

Окурок стукнулся о стену рядом с моим плечом, взорвавшись вспышкой мелких искорок, и упал на пол.

С минуту мы молча глядели друг на друга.

— Да пошёл ты! — устало отмахнулся я.

— Не любишь нас, ментов, да? — сузив свои мраморные глаза, спросил Коля.

— Ну почему же. Я знал одного приличного мента. Впрочем, это было давно.

— И кого же? — повернулся в мою сторону паркетный мент, отвлекшись от созерцания подцепленного на вилку кусочка корейки.

У него было полное и несколько рыхловатое лицо, на котором выделялись рот, настолько большегубый, что казался вывернутым наизнанку, и хищно поблескивавшие стального оттенка глаза — из них сочился в мою сторону могильный холод.

— Его фамилия была Малахов.

Мент медленно опустил вилку, недоуменно приподнял жидкую бровь, сосредоточенно пожевал воздух влажными губами и некоторое время остужал меня своим стальным взглядом.

— Уж не Валентин ли Сергеевич?

— Вроде так.

— Ну-ну. Это интересно. И при каких вы с ним встречались обстоятельствах?

— Да так. Пили пиво.

— Просто пили пиво и все?

— Да нет… Но обстоятельства и детали той давней встречи стерлись из моей памяти. — Мучительно поморщившись, я погладил ушибленный затылок. — Чтобы освежить их, мне нужен хороший глоток. Только глоток «Старого мельника» спасет раненого кота.

Не думаю, что он догадывался, о каком коте идет речь, тем не менее, мотнув головой, бросил взгляд на стол, приподнялся, дотянулся до бутылки «Старого мельника», встряхнул ее, скользнул взглядом по наклейке с таким видом, словно хотел вычитать в ней что-то новенькое, и, поощрительно кивнув Коле, вложил бутылку в его обезьянью ладонь.

Примат в чине старшего сержанта с явной неохотой просунул руку сквозь прутья решетки и передал пиво мне, я зубом сковырнул пробку, глянул на горлышко, выдохнувшее залп мутноватого дымка, поднес его к губам, резко закинул голову назад, наслаждаясь тем, как живительная влага, пощипывая сухую глотку, хлынула в меня, и я вспомнил кое-что из того, о чем помнить не собирался.

2

Так уж устроен механизм растительной памяти — ее образы выплывают из глубин подкорки, лишь почуяв наживку в виде какого-то либо обонятельного, либо вкусового ощущения, и это было то самое ощущение легкой и ненавязчивой горчинки, которое сообщает хороший глоток пива этой марки — в тот вечер ты пил именно «Старый мельник», стараясь утопить в его несметных количествах ту в общем-то малоаппетитную картину, что стояла перед глазами: заплеванный и отвратительно влажный пол институтского туалета, на нем распластан молодой человек в дорогом темном костюме из отменной английской шерсти, он лежит, нелепо подогнув левую ногу, немо шевелит окровавленными губами и напоминает едва живую рыбу, выброшенную на берег прибоем, — вялую, с орошенными бледно-розовой кровью жабрами. Ты приседал рядом с ним на корточки, любуясь делом рук своих, а впрочем и ног тоже, переворачивал его на спину, складывая на груди его ладони. В этой позе он выглядел как образцово-показательный покойник, и только студенистые ткани его вытекшего правого глаза продолжали отвратительно колыхаться, пульсировать и сигналить о том, что тело пока еще не есть дань, готовая земле.

Точно в такой же позе — помнишь? — на этом самом полу ты за два дня до этого нашел своего приятеля Отара и вот возвращал копию этого шедевра палаческого искусства тем авторам, которые Отара расписали так, что он из этого туалета прямиком отправился в реанимацию.

Ноги молодого человека, за которым в группе укрепилось прозвище Хорек — в его мимическом рисунке его лица был что-то от грызуна, — были слегка развалены на стороны, а ты с трудом подавил в себе острое желание заехать ему в пах, чтоб уж наверняка избавить его от проблем, связанных с деторождением, плюнул на пол, покинул туалет, повесил на дверь табличку «РЕМОНТ», спустился на первый этаж, вышел на улицу, уселся на лавочку в институтском дворе и закурил, а спустя минут двадцать во двор вкатилась карета «скорой помощи», за ней пара мощных джипов, из которых высыпались крепкие ребята в темных костюмах и ринулись к главному институтскому входу. Вслед за ними проплыл серебристый «мерседес» и встал между джипами. Выскочил шофер, обежал машину, с церемониальной торжественностью открыл заднюю дверцу и замер, сложив руки пониже пояса, как это делают футболисты в «стенке», оберегая от сильного удара мошонку.

Прошло не менее полуминуты, прежде чем из салона показалась нога, обутая в черный, идеально вычищенный штиблет. Опробовав опору, нога встала на скользкий, облитый слюдой гололедицы асфальт, и вслед за этим показался сам хозяин суетящейся во дворе своры ребят в черных костюмах.

В том, что он именно хозяин, сомневаться не приходилось.

Это был человек среднего роста с прямой — и даже слишком прямой — осанкой, лет сорока пяти на вид, с бледным вытянутым лицом, острые черты которого, плотно поджатые тонкие губы и тяжелый взгляд из-под светлых бровей намекали на жесткий характер. На нем было долгополое черное шерстяное пальто, за распахнутыми полами которого виднелся песочного оттенка костюм. Он рассек меня, сидящего на лавке, от плеча до колена острым и хлестким, как удар кривой казацкой сабли, взглядом и направился к карете «скорой помощи», выслушивая на ходу торопливую скороговорку одного из своих тонтон-макутов, в компании которого вовсе не смотрелся пигмеем, скорее напротив: прямая осанка, нервное подергивание бледной щеки в ответ на сбивчивые доклады секьюрити и тот надменно деловой вид, с каким привыкли фланировать на светских раутах наши небожители, говорили о том, что он хорошо знает себе цену. Толпа вокруг кареты «скорой помощи» раскололась, словно паковый лед под носом ледокола, — в образовавшей полынье он в полном одиночестве проплыл к носилкам, выдернул руку из кармана пальто. Что-то резануло по глазам, какая-то крохотная деталь, ах да: тонкая его рука была затянута в черную лайковую перчатку.