Пропавшие без вести - Степан Злобин

— Может быть, переслали донос в Берлин или в Дрезден и ждут, что прикажут оттуда? — гадали Баграмов и Кумов.

Решение загадки пришло в ТБЦ опять через Любавина.

— Я, Леша, дурак, — сказал Лешке Мартенс, — денег дал майору абвера в Центральном лагере, пять тысяч марок, и капитану еще пять тысяч. Они взяли, бесстыдные люди! А я теперь только понял, Леша, что им самим было нужно нас всех оправдать.

— Кого оправдать? — как бы нехотя спросил Лешка, отрываясь от своих списков.

— Весь наш лазарет: гауптмана, меня… и тебя, конечно…

— На меня-то, положим, им наплевать!

— Как наплевать? Ты писарь абвера! Наш гауптман тоже им дал по пяти тысяч на рыло и тоже себя ругает: ведь если бы мы попали под обвинение, то и они попали бы… Значит, им тоже было опасно, а они у нас деньги взяли! А у них, знаешь, Леша, у одного свой дом в шестнадцать квартир в Дрездене, а у другого в Галле ремонтная мастерская автомобилей! На что им мои марки! — жаловался с обидою Мартенс.

— Вы виноваты сами, что испугались, — сказал Лешка. — А я, господин переводчик, ничего не боялся. Я знал, что у нас никаких комиссаров. Откуда?! Их в сорок первом всех расстреляли. Я бы ни марки не дал этим буржуям!

— Эх, Леша! Ты плохо знаешь советских людей. Я лучше тебя понимаю, что в том заявлении все было правильно, — убежденно сказал Мартенс. — А может быть, я еще ворочусь на Волгу… Я не хочу никому из советских вреда… — Мартенс вдруг встрепенулся: — Ты раздобудь мне со склада кожанку, Лешка! Немцу они побоятся дать, а тебе ничего, дадут…

— И мне не дадут. Меня больше, чем вас, боятся, господин переводчик, — сказал Лешка.

— Ну тебя к черту совсем! «Господин», «господин»!.. Из-за этой сволочи власовцев «господин» без копейки остался! На кружку пива нет денег! — со злостью сказал Мартенс.

— Господин переводчик, а этих двоих, писателя и майора, когда отправим? — спросил Любавин.

— Куда?

— Я почем знаю! Куда — приказ. В концлагерь, что ли, — так поскорей бы!

— Зачем в концлагерь?! Никакого приказа нет. Просто гауптман их не хочет пускать назад в лазарет. Вот будет этап — и пойдут на работу, в колонну…

— А я беспокоюсь: вдруг нагрянут эсэсовцы. Знаете, как они постоянно: «Кто в тюрьме? Почему? За что?» Начнут дознаваться, и все пойдет сызнова… Тут уж десятка тысяч не хватит!

— Верно, Леша, — поежился Мартенс, представив себе такую возможность.

И, подсказав Мартенсу, что заключенных нужно освободить из тюрьмы, Любавин пустился сейчас же к Ломову.

— Юрка, сегодня же поговори с врачами, чтобы майора и «старика» признать ТБЦ, а то их в колонну отправят!

И на следующее утро по вызову из тюрьмы Славинский, который по должности навещал заключенных, зашел в контору тюрьмы в сопровождении Лешки и Мартенса.

Выслушивая и выстукивая Баграмова, Славинский качал головой.

— ТБЦ, — сказал он. — На рентген!

Между Кумовым и Баграмовым было уже решено разделиться: один должен был отправиться в туберкулезное отделение, другой — в хирургию. Остеомиэлит Кумова служил достаточным основанием для перевода в лазарет, тем более что после кандалов и двенадцати километров пешего пути рана его воспалилась и на глазах у Мартенса Славинский вытащил из нее несколько мелких кусочков кости… Тут же, в тюремной конторе, Славинский написал рапорт о том, что оба заключенных нуждаются в лазаретном лечении.

Гауптман, прежде чем отпустить Кумова и Баграмова из тюрьмы, вызвал к себе Соколова.

— Если окажется, что майор с бородой и писатель здоровы, — сказал он с угрозой, — то вы лично пойдете в концлагерь. Проверьте. Я не могу доверять молодым русским врачам. У нас тогда — помните? — была уже неприятность с диагнозом. Вы все комиссары!

— Емельян Иваныч, и вы, Николай Федорович, лежите, голубчики, не вылезайте совсем из барака. Новых власовцев в лагерь прислали — двух офицеров и двух солдат. Вы им уж лучше совсем не попадайте на глаза. Как говорят, от греха! — просил Соколов, лично производя осмотр, по приказу штабарцта, перед переводом их из тюрьмы в лазарет.

Глава вторая

Жизнь! Это снова была она. Ну как не кричать: «Да здравствует!» Да здравствует жизнь, да здравствует продолжение борьбы!

Жить и видеть своими глазами конец фашизма, разгром проклятого третьего рейха с его философией коновала, который готов разделить человечество по «мастям», заменив понятие «народы» Понятием «породы», подгоняя людей под законы и нормы скотоводческих ферм…

Знать, что сегодня, в такой-то день, повешен Гитлер со своими подручными, видеть, как распахнутся ворота лагерей смерти и обреченные на вымирание люди получат жизнь, видеть, как возвращаются по домам миллионы солдат-победителей, самому возвратиться домой, к родным и любимым…

Но даже если не так, даже если случится еще раз испытать арест и кандалы, а потом даже пытки и виселицу или расстрел, но сейчас еще можно на время вернуться к борьбе, — это все-таки жизнь!..

Так ощутил Емельян эту победу друзей в борьбе за его и Кумова жизнь и свободу. Ох, насколько же относительную свободу! Но большей он не искал сегодня. Возвращение в ТБЦ, к друзьям и товарищам, — это сейчас было пределом реальных мечтаний.

— Ну как, товарищи скептики и пессимисты, чья правда?! — задорно спросил Емельян Кумова.

— А все-таки, я посмотрю, ты совсем мальчишка! — ласково усмехнулся Кумов, сжимая его руку.

Кумова перевели в хирургию. Баграмова направили в заразное помещение барака для заболевшего персонала ТБЦ-отделения. Он устроился рядом с Волжаком, на койке, которую занимал перед смертью Варакин.

Слухи об освобождении из тюрьмы Кумова и Баграмова разнеслись мгновенно. Больные и медперсонал толпились у входов в блоки, между бараками, даже у канцелярии ТБЦ-лазарета, провожая их взглядами, когда их вели из тюрьмы.

— Не утерпели! — досадливо сказал Соколов Павлику, который бережно, как тяжелобольного, вел Емельяна. — Надо было нам на носилки вас положить, Емельян Иваныч.

В довершение, когда шли мимо кухни, на плац высыпала вся поварская команда.

— С ума сошли! Черт знает что! — ворчал Емельян вслух, возмущаясь отсутствием дисциплины и в то же время чувствуя себя просто счастливым при виде общего внимания и — он не стеснялся признаться себе — любви…

То же самое оказалось и в хирургии, когда бородатый майор появился на лагерной магистрали. Это был как бы какой-то всеобщий праздник, который необходимо было скрыть от глаз фашистов, но скрыть не было никакой возможности…

Ведь когда, закованных в кандалы, их увозили тогда в числе семнадцати на машине с глухими бортами, весь лагерь скрипел зубами, сжимал кулаки, у сотен людей на глазах были слезы. Как же было не радоваться теперь, как было хоть издали не посмотреть на них!

Глаза Леонида Андреевича тоже светились. Причиной этого было не только возвращение в лагерь друзей, но также и весь тот общий веселый беспорядок, на который сердито и недовольно ворчал старый доктор.

Только «старик Семеныч», санитар перевязочной, выдержал до конца дисциплину. Он пришел в персональский туберкулезный «ревир» не раньше того, как закончились все работы и немцы и власовцы удалились из лагеря.

— Ну, здоров, арестант! Захворал, говорят, всерьез? — смеясь сияющими молодыми глазами, спросил Муравьев. — Не суждено, оказалось, тебе на веревке болтаться! А крепко боялся я…

— Должно быть, мне суждено в Москве-реке утонуть, — засмеялся в ответ Емельян, — или попасть под трамвай у Никитских ворот!

По рентгеновскому заключению у Баграмова в левом легком «оказалась» каверна. Исследование мокроты «обнаружило» туберкулезные палочки. Чтобы все это не поддавалось немецкому контролю, были приняты срочные меры: на левое легкое Емельяна немедленно наложили пневмоторакс. Стиснутое в комочек давлением воздуха легкое делало невозможным рентгеновский контроль со стороны фашистов. Однако же эта операция была проведена так поспешно, что Баграмов после нее в самом деле почти не мог двинуться, его приходилось водить под руки.

Оказалось, не попадаться власовцам на глаза было довольно просто. Новых власовцев возглавлял капитан по фамилии Сырцов. Сухой, лет пятидесяти, высокий, с прищуренными глазами и острыми скулами. Он и его подчиненный лейтенант редко ходили дальше немецкой комендатуры и канцелярии, вели какую-то работу над карточками и списками. Только по разу в неделю они внезапно являлись то в рентгеновский кабинет во время приема больных, то на кухню к моменту раздачи пищи, то раза два заходили в аптеку и уходили оттуда, не задав никаких вопросов.

— Нюхают! — говорили пленные, которые следили за ними внимательно и непрерывно.

— Гауптман приказал солдатам быть осторожнее с ними, — сказал Вайс Шабле. — Говорит, у них полномочия из Берлина…