Книги Якова - Ольга Токарчук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Порой на нас накатывали воспоминания. Тогда я спрашивал его: «А помнишь, как ты был любимым евреем епископа Дембовского? Как он с тобой нянчился?», потому что мне нравилось обращаться памятью к прошлому, которое было для меня живым; настоящее едва дышало, а будущее лежало передо мной холодным трупом.
Оба мы вечно ждали наших детей и внуков. Ерухима собирались навестить в Оффенбахе его сыновья, Ян и Иоахим. Он так часто говорил о них и так подробно описывал, что вскоре и нужда в их визитах отпала. Все помнили их детьми и юношами – несколько надменные мальчики, воспитывавшиеся у театинцев[230] и державшиеся поэтому прямо и гордо. Оба рослые, красивые. «На одном будет серебряный сюртук, – говорил старик Ерухим, – а на другом – польский мундир». Но они так и не появились.
А я находил большое утешение в своих внучках, которые приезжали сюда к нашей Госпоже, а одна даже вышла в Оффенбахе замуж, за Пётровского. Внуки радуют нас только до определенного момента, потом мы больше интересуемся делами мира и даже имена начинаем путать.
Никто не желал нас слушать, все были заняты своими делами. Эва, Дева, с помощью своих преданных секретарей Залесского и молодого Чинского руководила двором, словно пансионом. В нем останавливались какие-то люди, но большая часть жила в городе. Внизу устраивали концерты, на которые мы с Ерухимом никогда не ходили, предпочитая упражняться в гематрии и нотариконе. В прошлом году сюда приехали братья Воловские и все лето вместе с Ерухимом работали над письмом ко всем еврейским общинам мира. Они переписывали это письмо сотни, а может, и тысячи раз красными чернилами, вновь и вновь. Письмо предупреждало о великой катастрофе, которая постигнет их всех, если они не примут веру Эдома, ибо это единственный способ избежать уничтожения. Это письмо подписали своими еврейскими именами Франтишек Воловский – Шломо бен-Элиша Шор, Михал Воловский – Натан бен-Элиша Шор, и Енджей Дембовский – Ерухим бен-Ханания Липман из Чарнокозинцев. А я не стал его подписывать. Я не верю в грядущие катастрофы. Я верю в те, которых нам удалось избежать.
В Книге Бемидбар[231], раздел «Масэй», сказано, что Бог повелел Моисею записать путь народа, и мне кажется, что и мне Бог повелел сделать то же самое. И хотя не думаю, что сумел это выполнить, потому что был слишком тороплив и нетерпелив или, возможно, слишком ленив, чтобы все уловить, но я старался напомнить правоверным, кто они и куда вел наш путь. Ведь наши истории рассказывают нам другие люди, верно? Мы знаем о себе столько, сколько другие нам расскажут: кто мы и почему так стараемся. Что бы я помнил о своем детстве, если бы не моя мать? Как бы я узнал себя, если бы не увидел отраженным в глазах Якова? Поэтому я сидел с ними и напоминал о том, через что мы прошли вместе, ибо прорицание грядущих катастроф затуманило их разум. «Иди, Нахман, займись своим делом. Ты нам надоел», – прогоняли они меня поначалу. Но я был упрям. Я напоминал им о том, как мы начинали. Вспоминал улицы Смирны и Салоник, извилистое русло Дуная и суровые польские зимы, когда мы мчались за Яковом по морозу, на санях с бубенцами. А также обнаженное тело Якова, когда мы стали свидетелями его соединения с духом. Лицо Хаи. Книги старика Шора. Строгие лица судей. «Помните ли вы темное время Ченстоховы?» – спрашивал я.
Ris 871 Sefirot z glowa ludzka
Они слушали меня невнимательно, ведь человек постепенно забывает свои шаги, и ему кажется, что он идет самостоятельно, так, как ему заблагорассудится, а не так, как ведет его Бог.
Возможно ли прийти к тому знанию, священному Даату, который обещал нам Яков?
Я говорил им: есть два вида невозможности познать. Первый – когда человек даже не пытается спрашивать и исследовать, поскольку полагает, что все равно никогда ничего не узнает до конца. А второй – когда человек копается, ищет и приходит к этому выводу: познать невозможно. Тут, чтобы братья могли лучше понять значение этой разницы, я приводил пример. Говорил им: вот представьте, будто два человека хотят познакомиться с королем. Один думает: раз нельзя познакомиться с королем, то зачем вообще входить в его дворец и идти по его покоям? Другой думает иначе. Он видит королевские покои, наслаждается королевской сокровищницей, восхищается великолепными коврами, и даже если узнает, что с королем познакомиться нельзя, то, по крайней мере, будет знать, каковы его покои.
Они слушали меня, не зная, к чему я клоню.
Поэтому я хотел напомнить им самое начало и сказать одно: на самом деле мы изучали свет. Мы восхищались светом во всем сущем, шли за ним по узким трактам Подолья, через броды Днестра, пересекая Дунай и нарушая строжайшим образом охраняемые границы. Свет взывал к нам, когда мы погружались вслед за ним в глубочайшую ченстоховскую тьму, и свет переводил нас с места на место, вел от дома к дому.
И я напомнил им кое-что: разве в старом языке слова «свет» («ор») и «бесконечность» («Эйн Соф») не имеют одинаковое числовое значение? «Ор» пишется: алеф-вав-реш
רוא
что дает 1+6+200=207. А «Эйн Соф» – алеф-йод-нун-самех-вав-фе:
ףום ןיא
То есть 1+10+50+60+6+80=207. Но и слово «сод», то есть «тайна», имеет числовое значение 207.
Смотрите, говорил я им: все книги, которые мы изучали, были о свете: Сефер ха-Бахир – «Книга Света», Шаарей Ор – «Врата Света», Меор Эйнаим – «Свет Очей», и, наконец, Сефер ха-Зоар – «Книга Сияния». Мы неизменно были заняты лишь одним: пробуждались в полночь, в глубочайшей тьме, в темных комнатах с низкими потолками, в холоде – и изучали свет.
Этот свет открыл нам, что огромное тело материи и ее законов – не мециут, реальность, точно так же как все ее формы и проявления, ее бесконечные обличья, ее законы и обычаи. Истина мира – не материя, но вибрация искр света, неустанное мерцание, которое содержится в каждой вещи.
Помните о том, за чем мы следовали, сказал я им. Все религии, законы, книги и старые обычаи канули
