Пропавшие без вести - Степан Злобин

Сторож тюрьмы, молчаливый солдат-голландец, все сам поделил и роздал заключенным. Он не смел разговаривать, только просил скорее все съесть, чтобы он мог выбросить консервную тару и не оставить следов пиршества. Сигаретки он положил в каждой камере вместе со спичками в нишу для электрической лампочки, сделанную над дверью. Он не учел только того, что скованным попарно заключенным, для того чтобы достать сигарету, надо вдвоем вскарабкаться на один табурет, приняв невероятную позу.

Баграмов и Кумов три раза срывались и чуть не падали, прежде чем добрались до закурки, которой потом делились с чисто мальчишеской радостью завоевавших приз физкультурников.

— Вот это банкет! Дай бог, не последний… — шутливо сказал Баграмов. — Нет, я думаю, все-таки вешать нас не за что.

— Говорят, пока голова не отрублена, очень удобно вешать за шею, — с сумрачным юмором отозвался Кумов.

В тюрьме послышались выкрики немцев, захлопали двери. Арестованных выводили из камер.

Их привели в помещение лагерного абвера, в просторную комнату, оставив при них лишь одного солдата с винтовкой.

Этого солдата арестованные испытали, то обращаясь к нему с просьбой о воде, то заявляя о необходимости выйти в уборную. Он обнаружил полное непонимание, хотя всячески выражал искреннюю охоту понять. Только добровольное вмешательство Костика помогло. И солдат сказал шепотом, что он тут сидит, чтобы никто не мог разговаривать. «Придет офицер, — сказал он, — тогда обратитесь к нему…»

Вошел Мартенс, который сам сводил двоих арестованных за водою и снова вышел.

— Товарищи, никаких признаний, ни полупризнаний! Все начисто отрицать, — прошептал Баграмов, чтобы все слышали. — Это борьба за жизни…

Несколько человек молча кивнули. Другие подали утвердительный знак только глазами.

— Ш-ш! — шикнул солдат. — Offiziere! — и он опасливо кивнул на стену соседней комнаты…

— Никаких имен и фамилий, — тише, чем в первый раз, шепнул Емельян.

Солдат только укоризненно посмотрел на него. Глебов толкнул Емельяна локтем и глазами указал на Любавина. Лешка заметил это движение, вспыхнул и отвернулся.

— Надо стараться только отвечать на вопросы, — довольно громко сказал Емельян.

Послышались шаги по коридору. Все замерли. Вошел Мартенс с солдатом. Вчерашнее выражение тревоги по-прежнему омрачало лицо зондерфюрера.

— Ломов Юрий, — вызвал он.

Юрка вдруг покраснел яркими пятнами и рванулся с места, но, скованный в пару с Толей Зубцовым, молча развел руками и криво усмехнулся.

Солдат, который вошел вместе с Мартенсом, отпер ключом и разъединил кандалы. Мартенс с солдатом ушли, уводя с собой Юрку.

Воцарилось еще более глухое молчание. Было ясно, что можно и говорить, что солдат не помеха, но здесь же сидел, хотя и в роли такого же арестованного, «гестаповец» Лешка Безногий. Как можно заветное, тайное говорить при нем?! Даже Барков и тот заподозрил Любавина…

В общем молчании, в тишине ожидания, все напряглось. Только отдельные тяжелые вздохи вырывались то у одного, то у другого.

День стоял жаркий. Окна в комнате были закрыты и занавешены. Духота давала себя знать. У многих по лицам струился пот, волосы слиплись от пота, который обильнее, чем от жары, выступал от волнения.

— Zu warm![82] — так же с тяжелым вздохом сказал караульный солдат.

— Ja, zu warm![83] — согласился Костик.

— Funf Offiziere, — шепнул солдат, указав глазами на стену соседней комнаты. Он покачал головой и неизвестно к чему добавил: — Scheisse![84]

Снова повисло молчание, прерываемое изредка глухим покашливанием да чьим-нибудь вздохом…

Через полчаса Ломова привели обратно и посадили к противоположной стене комнаты, так, что его отделяло от остальных расстояние в пять-шесть метров. Под глазами его были синяки. Он шел хромая. Видно было — его «потрепали».

Как раз посредине между Юркой и прочими сидел на стуле солдат.

Мартенс увел следующим Толю Зубцова. Кумов обратился к Юрке едва слышным шепотом.

— О чем? — спросил он.

— Большевик или нет, — так же тихо ответил Ломов.

— Еще? — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере коммунистов и комиссаров… А откуда мне знать! Они разве скажут! — развел Юрка руками, сделав наивную рожу, от вида которой несколько человек усмехнулись.

Караульный солдат напряженно переводил свой взгляд то на Ломова, то на Кумова и Баграмова. Он не мог не понять таких слов, как «большевик», «коммунист», «комиссар», но не вмешивался, не препятствовал разговору.

— Ну, ну, говори живей! — поощрил Баграмов.

— Много ли в лагере офицеров. Я сказал, что только больные. Потом спросили, есть ли партийная организация. А мне откуда знать! Я еще молодой, беспартийный.

Где-то хлопнула дверь.

— Tss! Offiziere![85] — в испуге шепнул солдат.

Все умолкли и затаились. Солдат встал со своей табуретки, прошелся по комнате, осторожно выглянул в коридор и тихонько сказал:

— Weitermachen…[86]

…Допрос проводился совершенно стереотипно: всех спрашивали друг о друге, обо всех остальных арестованных, о том, кто натравливал пленных на власовцев, кто организует побеги из ТБЦ-лазарета, есть ли в лагере политическая литература, партийная организация, комиссары, евреи… Били умеренно, не калечили.

Оказалось, что при допросе кроме немцев присутствует власовец, который старается задавать «язвительные» и каверзные вопросы, желая поймать арестованных на каких-нибудь противоречиях.

Баграмова вызвали под конец, так что он не успел перемолвиться только с Кумовым, которого держали дольше, чем всех остальных. Солдат вел себя по-прежнему, явно сочувствуя русским.

То, что его вызывают последним, смутило Баграмова.

Значит, его выделяют из всех остальных не случайно.

Должно быть, Тарасевич сообщил о нем как о вожаке.

Вызванный на допрос Емельян хотел войти независимым шагом, но это не удалось ему по простой причине, что кандалы были коротки, как конские путы, и позволяли едва-едва передвигать одну ногу вперед другой.

У столов, составленных буквою «Г», сидели: за одним — немцы, два майора и два капитана, за вторым столом, слева, отдельно, — власовский капитан невзрачного вида, темный, угрястый, с прилизанным, гладким пробором и пристальным взглядом узких зеленоватых глаз.

Мартенс, единственный унтер, стоял рядом с арестованным.

— Сядьте, — четко по-русски сказал Баграмову рыжий, лысеющий немец, майор с седыми висками, в больших очках, сквозь толстые стекла которых глаза его казались как-то особенно выпученными.

Емельян опустился на стул, оглядывая своих следователей или — кто знает! — судей. Они все сидели в фуражках, при этом рыжий все время приподнимал головной убор, словно кланяясь со знакомыми.

Последовал ряд анкетных вопросов: имя, фамилия, возраст, место рождения, религия…

— Религии никакой, — ответил Баграмов.

— Вы русский? Крещеный? — спросил гауптман, комендант ТБЦ-лазарета.

— Конечно. Но я не принадлежу ни к какой религии.

— Это как же так? Коммунист? — почти подскочил с места власовец.

Баграмов словно не слышал его и смотрел на гауптмана в ожидании следующих вопросов, которые переводил Мартенс.

— Я спрашиваю: как же так, если ты крещеный, не принадлежишь к религии? — громко и настойчиво повторил власовец.

Баграмов даже не повернул к нему головы.

Немцы заговорили между собою по-немецки.

— Почему вы не принадлежите к религии? — перевел вопрос Мартенс.

— Русские интеллигенты живут без религии уже около сотни лет. Я сын врача. Мои родители воспитали меня в атеизме.

Власовец промолчал.

Мартенс перевел ответ для записи в протокол, как переводил перед этим другие ответы.

Ряд анкетных общих вопросов пришел к концу.

Тогда рыжий майор, в упор глядя в лицо Емельяна, медленно, с расстановкой сказал по-русски:

— Вас обвиняют в том, что вы создали в лагере коммунистическую организацию военнопленных и руководите ею, что вы писали политические статьи и давали читать их другим, что вы разжигаете среди пленных ненависть к немцам и по вашему указанию в лагере убивают людей, которые приносили пользу Германии, а комиссаров лечат и лучше кормят; что по вашему указанию члены вашей организации создали травлю против пропагандистов русской освободительной армии…

«Петля затянулась, — подумал Баграмов, когда рыжий гестаповец заговорил. — Нет, тут не власовцы. Тут выдал кто-то, кто в курсе всех дел!»

Он слушал рыжего, прямо глядя в толстые стекла его очков, стараясь держаться так, как будто речь шла совсем о другом человеке, а не о нем самом. Чтобы спокойнее воспринимать весь этот перечень «заслуженных» обвинений, Емельян стал считать, сколько раз рыжий приподнимет свою фуражку с огромной фашистской кокардой.