Мир Полудня (сборник) - Аркадий и Борис Стругацкие

– «Привет от Лианта…»  –  сказал Сережа, массируя себе плечи.  –  Поэты. Задавить из жалости.

– Подумать только,  –  сказал Панин.  –  Какой нынче малек пошел веселый.

– И остроумный,  –  сказал Сережа.

– Что вы мне это говорите,  –  сказал Гриша Быстров.  –  Вы этим дуракам скажите. Действительно, «привет от Лианта». Сегодня ночью Кан делал расчет, и вместо ответа  –  раз!  –  «привет от Лианта». Теперь он меня вызывает.

Тодор Кан, железный Кан, был начальником Штурманского факультета.

– О!  –  сказал Панин.  –  Тебе предстоят интересные полчаса, староста. Железный Кан очень живой собеседник.

– Железный Кан большой эстет,  –  сказал Сережа Кондратьев.  –  Он не потерпит старосту, у которого курсанты двух строк связать не могут.

– Я человек простой, простодушный,  –  начал Панин, но в это время дверь приоткрылась и высунулась голова дежурного.

– Кондратьев, Панин, приготовиться,  –  сказал дежурный.

Панин осекся и одернул куртку.

– Пошли,  –  сказал он.

Кондратьев кивнул Грише и пошел следом за Паниным в тренировочный зал. Зал был огромен, и посередине сверкало четырехметровое коромысло на толстой кубовой станине  –  Большая Центрифуга. Коромысло вращалось. Кабины на его концах, оттянутые центробежной силой, лежали почти горизонтально. Окошек в кабинах не было, и наблюдение за курсантами велось изнутри станины при помощи системы зеркал. Несколько курсантов отдыхали у стены на шведской скамейке. Задрав головы, они следили за проносящимися кабинами.

– Четырехкратная,  –  сказал Панин, глядя на кабины.

– Пятикратная,  –  сказал Кондратьев.  –  Кто там сейчас?

– Нгуэн и Гургенидзе,  –  сказал дежурный.

Он принес два костюма для перегрузок, помог Кондратьеву и Панину одеться и зашнуровал их. В костюме для перегрузок человек похож на кокон шелкопряда.

– Ждите,  –  сказал дежурный и пошел к станине.

Раз в неделю каждый курсант крутился на центробежной установке, приучаясь к перегрузкам. Раз в неделю по часу все пять лет. Надо было сидеть и терпеть, и слушать, как трещат кости, и чувствовать, как широкие ремни впиваются сквозь толстую ткань костюма в обрюзгшее тело, как обвисает лицо и как трудно мигать  –  тяжелеют веки. И при этом нужно было решать какие-то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя, и это было совсем нелегко, хотя и задачки, и подпрограммы были известны с первого курса. Некоторые курсанты выдерживали семикратные перегрузки, а другие не выдерживали даже тройных  –  они не могли справиться с черным выпадением зрения, и их переводили на факультет Дистанционного Управления.

Коромысло стало вращаться медленнее, кабинки повисли вертикально. Из одной вылез худощавый смуглый Нгуэн Фу Дат и остановился, держась за раскрытую дверцу. Его покачивало. Из другой кабинки мешком вывалился Гургенидзе. Курсанты на шведской скамеечке вскочили на ноги, но дежурный уже помог ему подняться, и он сел, упираясь руками в пол.

– Больше жизни, Лева!  –  громко сказал один из курсантов.

Все засмеялись. Только Панин не засмеялся.

– Ничего, ребята,  –  сипло сказал Гургенидзе и встал.  –  Ерунда!  –  Он страшно зашевелил лицом, разминая затекшие мускулы щек.  –  Ерунда!  –  повторил он.

– Ох и понесут же тебя сегодня, спортсмен!  –  сказал Панин негромко, но очень энергично.

Кондратьев сделал вид, что не слышит. «Если меня сегодня понесут,  –  подумал он,  –  все пропало. Не могут меня сегодня понести. Не должны».

– Полноват Лева,  –  сказал он.

Полные плохо переносили перегрузки.

– Похудеет,  –  бодро сказал Панин.  –  Захочет, так похудеет.

Панин потерял шесть кило, прежде чем научился выдерживать пятикратные перегрузки, положенные по норме. Это было необыкновенно мучительно, но он очень не хотел к дистанционникам. Он хотел быть штурманом.

В станине открылся люк, оттуда вылез инструктор в белом халате и отобрал у Нгуэна и Гургенидзе листки с записями.

– Кондратьев и Панин готовы?  –  спросил он.

– Готовы,  –  сказал дежурный.

Инструктор бегло проглядел листки.

– Так,  –  сказал он.  –  Нгуэн и Гургенидзе свободны. У вас зачет.

– Ух здорово!  –  сказал Гургенидзе. Он сразу стал лучше выглядеть.  –  У меня, значит, тоже зачет?

– У вас тоже,  –  сказал инструктор.

Гургенидзе вдруг звучно икнул. Все опять рассмеялись, даже Панин, и Гургенидзе очень смутился. И Нгуэн Фу Дат смеялся, распуская шнуровку костюма на поясе. Видимо, он чувствовал себя прекрасно.

Инструктор сказал:

– Панин и Кондратьев, по кабинам.

– Виталий Ефремович,  –  сказал Кондратьев.

– Ах да…  –  сказал инструктор, и лицо его приняло озабоченное выражение.  –  Мне очень жаль, Сергей, но врач запретил вам перегрузки выше нормы. Временно.

– Как так?  –  испуганно спросил Кондратьев.

– Запретил категорически.

– Но ведь я уже освоился с семикратными,  –  сказал Кондратьев.

– Мне очень жаль, Сергей,  –  повторил инструктор.

– Это какая-то ошибка,  –  сказал Кондратьев.  –  Этого не может быть.

Инструктор пожал плечами.

– Нельзя же так,  –  сказал Кондратьев с отчаянием.  –  Я же выйду из формы.  –  Он оглянулся на Панина. (Панин глядел в пол.) Кондратьев снова поглядел на инструктора.  –  У меня же все пропадет.

– Это только временно,  –  сказал инструктор.

– Сколько это  –  временно?

– До особого распоряжения. Месяца на два, не больше. Это бывает иногда. А пока будете тренироваться на пятикратных. Потом наверстаете.

– Да ничего, Сережа,  –  басом сказал Панин.  –  Отдохни немного от своих многократных.

– Все же я попросил бы…  –  начал Кондратьев отвратительным заискивающим голосом, каким не говорил никогда в жизни.

Инструктор нахмурился.

– Мы теряем время, Кондратьев,  –  сказал он.  –  Ступайте в кабину.

– Есть,  –  тихо сказал Сережа и полез в кабину.

Он уселся в кресло, пристегнулся широкими ремнями и стал ждать. Перед креслом было зеркало, и Кондратьев увидел в нем свое хмурое, злое лицо. «Лучше бы уж меня вынесли,  –  подумал он.  –  Теперь мышцы размякнут, и начинай все сначала. Когда я теперь доберусь до десятикратных! Или хотя бы до восьмикратных. Все они считают меня спортсменом,  –  со злостью подумал он.  –  И врач тоже. Может быть, рассказать ему?» Он представил себе, как он рассказывает врачу, зачем ему все это нужно, а врач глядит на него веселыми выцветшими глазками и говорит: «Умеренность, Сергей, умеренность…»

– Перестраховщик,  –  сказал Кондратьев громко.