Пропавшие без вести - Степан Злобин

«Быстро управились!» — усмехнулся Баграмов, при мысли о том, что если выводят всех сразу, то это уже не на допрос, а сразу на казнь… Глаза его застлались желтым туманом. Он ощутил на минуту слабость в суставах; захотелось согнуть колени и сесть прямо тут, у дверей, на цементный пол камеры… Но в это время громыхнула задвижка его двери. Он вздрогнул и подтянулся.

— Los! — крикнул тюремщик, показав рукой вдоль коридора.

Громыхая колодками, стараясь ступать твердо, Емельян зашагал к выходу. Стоявший в дверях тюрьмы Мартенс махнул рукой, как бы подгоняя.

— Скоро! Быстро! — скомандовал он.

Емельян про себя качнул головой и опять усмехнулся.

— Ишь как спешат! — пробормотал он.

Он представил себе два столба с перекладиной перед воротами ТБЦ-отделения и выстроенных, как на утреннюю поверку, тысячи пленных, которых пригнали на зрелище…

Емельян шагнул через высокий порог и увидал почти всех, кого взяли ночью. Они стояли в ряд, молчаливо сосредоточенные. Лица товарищей не выражали ни колебаний, ни страха.

Гауптман гестапо, два лейтенанта, оберфельдфебель, фельдфебель, шестеро автоматчиков окружили их, держа наготове оружие.

«Может быть, все же расстрел, а не виселица», — мелькнула надежда у Емельяна.

Солдат-тюремщик и Мартенс вынесли несколько пар тяжелых кандалов. Их ручные и ножные короткие цепи были между собой скреплены толстыми железными цепями. Именно в таких, а может быть в этих самых, кандалах казнили тех троих беглецов, объявленных убийцами Отто Назеля…

Баграмов в строю оказался в соседстве с Кумовым.

Их вызвали первыми и сковали вместе, соединив короткой цепочкой ножные кандалы, а легкие наручники заменили на тяжелые, толстые, как на ногах.

— Вот оно как это бывает. Почуял?! — сказал Кумов.

— Не думал, что в жизни придется отведать, — отозвался Емельян.

— Ruhe! — рявкнул оберфельдфебель.

Да, это тоже было до сих пор не познанное ощущение!

От карантинных бараков и дальше из-за проволоки, отделявшей карантин от хирургии, толпясь в молчании, их наблюдали недвижные группы больных и медицинского персонала. Емельян понимал, что творится сейчас в душе у каждого, как их давит за горло ужасная боль от сознания собственного бессилия…

В этот момент к лагерной тюрьме подошел грузовик с высокими, в рост человека, бортами.

Немцы так же попарно заковывали остальных арестованных. Всего семнадцать. Лешку Любавина заковали длинной цепью лишь по рукам.

— Чтобы не ускакал на одной ноге! — заметил Баграмов.

— Наивный вы! — услышав, сказал Барков. — Лешка не убежит!

Это было сказано даже громче, чем прежде, но мотор грузовика и немецкие крикливые голоса заглушили их разговор. Емельян понял, что Барков считает провал делом Лешки.

— Ошибаетесь, — возразил Баграмов

— Ruhe, verfluchtes Schwein![78] — крикнул фельдфебель и ткнул Емельяна в плечо стволом пистолета.

Возле грузовика тюремщик поставил вынесенный из тюрьмы табурет.

— Лезьте туда, — указал Мартенс.

Но табурет был низок, и при тесно скованных ногах забраться в кузов без посторонней помощи было бы невозможно.

Емельян и Кумов согласно подошли к табурету и помогли взбираться первым двоим.

«Нет, должно быть, это все-таки не на казнь, а всего лишь к допросу… На кой черт грузовик, если пройти всего полкилометра» — подумал Баграмов.

— Мы с вами совсем незнакомы. Ни разу не говорили, — успел Емельян сказать, подсаживая Буркова, который умышленно оступился и сделал вид, что чуть не упал.

— Угу, — буркнул тот.

И так почти каждому Баграмов и Кумов успевали сказать несколько слов.

Лешке было особенно трудно взобраться. Баграмов, помогая ему влезть, крепко сжал его руку и почувствовал дружеское, уверенное пожатие.

— Власовцы, — шепнул одно слово Любавин.

Немцы с автоматами наготове расположились в кузове грузовика, заставив пленных сидеть на днище.

— Разрешите напиться, — сказал Баграмов, обращаясь к немецкому лейтенанту. — Воды взять… Воды… Пить, пить… — пояснил Баграмов, варьируя русские выражения.

— Er will Wasser trinken,[79] — непрошенно перевел Костик, не догадавшись, что Емельян мог и сам найти в памяти эти несколько слов по-немецки, и не осмыслив истинной цели заданного вопроса.

Немец невнятно рыкнул в ответ Костику что-то, судя по интонации, выражавшее резкий отказ.

Емельян таким образом выяснил то, что хотел: что конвой по-русски не понимает. Он потер обе щиколотки, охваченные кольцами кандалов, и, скорчив болезненную гримасу, достаточно громко, чтобы слышали все, сказал:

— Помните, только полное отрицание всего — спасение. Никаких признаний!

— Rune![80] — зыкнул немец.

— Арме шмерцен,[81] — сказал Барков, словно поясняя немцу содержание беседы и повторил тот же самый жест.

— Мы все поняли, — вставил свое слово Зубцов, просовывая под железный наручник край рукава, словно показывая, как облегчить боль.

— Ruhe! — зарычал немец с угрозой.

Кто-то вскочил в эту минуту на подножку машины, хлопнула дверца кабины. За высокими бортами грузовика пленным ничего не было видно. Какой-то начальник резко подал команду, и машина тронулась.

С днища грузовика было видно только верхние этажи и высокие черепичные крыши домов, иногда — вершины деревьев. Доносились гудки встречных машин. При короткой остановке, должно быть у шлагбаума возле переезда, послышался внезапно резкий и близкий гудок паровоза, при звуке которого Юрка вздрогнул от неожиданности.

— Надо собрать спокойствие и волю, — громко сказал Барков. — Собранность и выдержка прежде всего…

Послышалось новое рычание немца, и он с силой ткнул сапогом в бок сидевшего ближе других Баркова.

Машина домчалась до места.

…Их вели по гравийной дорожке Центрального рабочего лагеря. Скованным между собою людям было трудно приноровиться к шагу, чтобы не дергать друг друга цепью.

Из всех блоков, мимо которых они проходили, на них смотрели толпами русские, поляки, югославы, французы, англичане, американцы, голландцы, итальянцы, чехи. Семнадцать русских, закованных в кандалы, под усиленным конвоем автоматчиков с двумя офицерами, — это пахло каким-то большим провалом и скорой публичной казнью. Впечатление еще усилилось оттого, что, желая лучше изолировать, их посадили в голландскую лагерную тюрьму, куда еще никогда не сажали русских.

Баграмов и Кумов, скованные между собою, были помещены в одну камеру. Оставшись наедине, они обсуждали свое положение, приходя все более к убеждению, что гестаповцам ничего по-настоящему не известно и, в сущности, при наличии энергии, организация ТБЦ сейчас могла продолжать свою работу в тех самых масштабах, как и до ареста. Ведь полностью не выбыло ни одно звено. Муравьев, Соколов, Кострикин, Куденко оставались в лагере. На местах остались секретари ячеек Союза антифашистской борьбы в каменных бараках, в хирургии и непосредственно в ТБЦ-отделении, созданных в тот момент, когда переход на «жесткий» режим изолировал части лагеря одну от другой. Могли продолжать работу шестнадцать антифашистских групп во главе почти со всеми руководителями. Сохранилась специальная организация врачей и Леонид Андреевич Соколов, как главный врач. Генезенде-команда, как и другие рабочие команды, не была обезглавлена, там оставались Батыгин, Маслов, Бровкин и Трудников. Был на посту Балашов.

— Чепуха! — заключил Баграмов, подведя итоги.

Они сидели на таких же, как в тюрьме при лагере ТБЦ, голых дощатых нарах, касаясь плечами друг друга, каждый стараясь не дернуть случайно сковавшую их цепь, что вызывало боль в щиколотках.

Емельян старался казаться даже более оптимистичным, чем всегда, чтобы незаметно прибавить бодрости другу, который за этот час стал еще дороже и ближе. Он не замечал, что и Кумов в свою очередь умышленно поддается его оптимизму, в желании укрепить уверенность Баграмова. Как результат этого обоюдного их стремления и сорвалось с языка Емельяна столь решительное заключение.

— Чепуха-то, может быть, и чепуха, — сказал Кумов. — Тем не менее они могут нас удавить.

— Это было бы необоснованно и нахально. У них нет для этого данных! — почти весело возразил Емельян.

В тюрьму принесли обед. Этот обед был выражением солидарности и всеобщего сочувствия пленных разных национальностей: бачки вместо баланды были наполнены мясными консервами, салом, мармеладом, шоколадом, печеньем и сигаретами.

Сторож тюрьмы, молчаливый солдат-голландец, все сам поделил и роздал заключенным. Он не смел разговаривать, только просил скорее все съесть, чтобы он мог выбросить консервную тару и не оставить следов пиршества. Сигаретки он положил в каждой камере вместе со спичками в нишу для электрической лампочки, сделанную над дверью. Он не учел только того, что скованным попарно заключенным, для того чтобы достать сигарету, надо вдвоем вскарабкаться на один табурет, приняв невероятную позу.