Сталин. По ту сторону добра и зла - Александр Ушаков

Подозрительность вождя росла чуть ли не по дням, и 15 февраля 1947 года был принят Указ «О воспрещении регистрации браков граждан СССР с иностранцами». А затем он поручил Жданову подготовить секретную директиву на места, в которой сообщал о расширении работы в СССР иностранных спецслужб и требовал «покончить с беспечностью и ротозейством, а тем более с низкопоклонством в отношении приезжающих иностранцев».

Ввел Сталин и такие новшества, как «суды чести», направленные против партийных чиновников, поскольку держать их в повиновении можно было только с помощью постоянных пертурбаций. И именно эти самые суды, которые были созданы в 82 министерствах и ведомствах, должны были разбирать антипатриотические и антигосударственные проступки служащих. Одними из первых жертв этих судов стали те самые Клюева и Роскин, с чьей помощью Сталин намеревался заполучить от Америки ее атомные секреты. Ну а затем он ударил по министру здравоохранения СССР Г.А. Митереву и другим известным ученым.

Однако ничего путного из сталинской затеи с «судами чести» так и не получилось. Они оказались не только малоэффективными, но и натолкнулись на глухое недовольство общества, и постепенно сошли на нет. 8 июня 1947 года был утвержден новый перечень сведений, которые представляли государственную тайну. Одновременно во всю мощь разворачивалась начатая постановлением по журналам «Звезда» и «Ленинград» кампания, основной целью которой являлось приведение в чувство оторвавшейся от родной почвы интеллигенции.

Жданов записал следующее указание вождя в своей записной книжке: «вдолбить, что за средства народа они должны отдавать все народу» и «расклевать преувеличенный престиж Америки с Англией». И он будет свято исполнять завет вождя, «расклевывая» любое проявление свободной мысли и «вдалбливая» сталинские догмы.

13 мая 1947 года в жизни советской интеллигенции состоялось знаменательное событие: в этот день Сталин встретился с руководителями Союза советских писателей А. Фадеевым, Б. Горбатовым и К. Симоновым. Официальным поводом к встрече послужила просьба Фадеева обсудить с вождем два вопроса: о повышении гонорарных ставок и введении новых штатных единиц в аппарате Союза советских писателей.

Писателей Сталин принял вместе с Молотовым и Ждановым. Вождя мало волновал вопрос о писательских гонорарах, и очень скоро беседа перешла в милую его сердцу идеологическую область. Для чего, собственно, и приглашались писатели. Потому и говорил Сталин о недостатке патриотизма у советских людей, об их благодушии, возмущался низкопоклонством перед буржуазным Западом. Так говорил вождь о тех самых людях, которые развеяли миф о непобедимости немецкой армии в «белоснежных полях под Москвой», отстояли Сталинград и начали отсчет нового времени на Курской дуге!

Да если их и можно было упрекнуть в отсутствии патриотизма, то оно выражалось только в том, что после победоносной войны они не смогли построить нормальную жизнь в своей стране. И речь не о днепрогесах и прочих гигантских стройках, усеянных костями этих самых непатриотичных людей, а о нормальной сытой и спокойной жизни, какой Россия после революции так и не зажила.

Конечно, можно понять желание Сталина заставить людей не только делать, но и думать, и чувствовать, как того хотел он. Но нельзя подогревать патриотизм только обещаниями и фильмами до бесконечности, рано или поздно наступает момент, когда люди начинают задумываться о своей Родине-матери. И если это действительно мать, пусть и строгая, но заботливая, то и отношение к ней будет соответствующим.

И вся беда построенного Сталиным режима была в том, что он никогда не был родным отцом для миллионов его пасынков, ни один из которых не мог чувствовать себя уютно. Да, патриотизм — чувство, но, как и любое чувство, его надо было постоянно подпитывать и не пропагандой, а улучшением жизни и превращением Родины из злобной мачехи в добрую и заботливую мать. И вряд ли нужна человеку даже самая утонченная пропаганда, если он с пеленок видит, что со всех сторон защищен своим государством.

Однако Сталин так и не захотел понять, что после войны национальные чувства победителей обостряются и они уже не хотят питаться по карточкам, жить в землянках, пугаться каждого шороха и при этом бить себя в грудь при каждом упоминании их великой Родины.

Конечно, патриотизм очень много значил в 1920-х и начале 1930-х годов, но как быть со второй половиной 1930-х годов, когда, по заверениям Сталина, социализм уже был построен, а люди продолжали ютиться в бараках и питаться по карточкам?

Для чего делаются революции? Только для того, чтобы после них люди жили лучше (и намного лучше), чем до них. Стали жить эти самые люди в Советском Союзе лучше, чем в России? Вряд ли. Ученые, преподаватели, инженеры, врачи, военные, квалифицированные рабочие, многие крестьяне с революцией только потеряли. И тот же Хрущев в порыве откровенности как-то признался, что, даже будучи секретарем ЦК, он жил хуже, нежели в свою бытность хорошим рабочим. А это, чтобы там ни говорили, показатель... И все призывы Сталина к насильственному воспитанию патриотизма сходили на нет. После войны наступило новое время, которое требовало совсем других песен. Да и что это был за патриотизм, в который надо было заставлять верить с дубиной в руках! А если его так уж волновало преклонение перед Западом, то выход был куда как прост. Сделать жизнь такой, чтобы отправившегося в какую-нибудь загнивавшую Францию инженера тянуло как можно быстрее вернуться домой...

Можно ли было достичь, пусть и не такого, но все же достойного уровня жизни уже в те годы? Отвечая на этот вопрос, очень многие исследователи начинают рассуждать о доставшемся Сталину тяжелом наследии, о страшных разрушениях во время войны и необходимости не только восстанавливать дымившуюся в руинах огромную страну, но при этом еще и вооружаться. И вооружаться самым серьезным образом, поскольку в любую минуту «холодная война» могла обернуться «горячей».

Что ж, все так. И строить, и вооружаться было надо. И все же, имея практически безграничные природные ресурсы и на все способный народ, наверное, можно было избежать и голода, и бараков, и тусклой жизни, какой мы все жили после войны. Понятно, что министры (если они, конечно, не Столыпины) и прочие чиновники обречены в первую очередь на устройство собственной жизни. Но когда речь заходит о таких знаковых фигурах, как Ленин, Сталин, Гитлер и Наполеон, это уже мелко. Да и не для того выбирала их история, чтобы они смогли приобрести себе виллу в Ницце.

И тот же Ататюрк, который, как и всякий талантливый человек, имел свои амбиции, прежде всего думал о совершенно новой Турции, за которую он боролся и которую в конечном счете построил.

Что же касается Сталина времен его революционной юности, то мы не располагаем ни одним свидетельством о том, что в революцию он пошел ради обновленной и счастливой России. И если Ленин был рабом марксистской идеи, то Сталин пошел в революцию прежде всего потому, что это был единственный для него по тем временам путь, чтобы проявить себя. Такие вопросы, как Россия, ее народ и будущее, вряд ли тогда его занимали. Ну и, конечно, ему очень повезло с народом, который, если верить расхожей поговорке, всегда достоин своих правителей.

Привыкнув только запрещать, Сталин так и не смог понять, что, в конце концов, любые запреты лишь усилят к ним тягу. И когда Сталин на встрече с писателями вдруг заговорил о желании видеть «Литературную газету» более свободной, то ничего, кроме недоумения, у них не могло вызвать. Да и как «Литературка», которая, по словам Сталина, «не должна слишком бояться и слишком оглядываться», могла со своих страниц вещать то, за что отправляли в лагеря?

Можно до бесконечности говорить об отношении Сталина к литературе и Искусству, хвалить его за то, что не убил Булгакова, или ругать создателей «Кубанских казаков» за ложь о колхозном рае. Но при этом надо всегда помнить: любые писатели, художники и композиторы являлись для Сталина прежде всего самыми обыкновенными наемными работниками, призванными обслуживать созданный строй, и только потом художниками. За получаемые ими деньги (и деньги неплохие) они должны были всячески восхвалять режим и его вождя, и не более того. Потому и преследовались гениальные Есенин, Шостакович и Прокофьев, и процветал бездарный Демьян Бедный с весьма символичной фамилией Придворов.

Да и какое могло быть творчество там, где чиновники от идеологии во главе с такими корифеями свободной мысли, как Жданов и Суслов, а именно он сменил Александрова на посту главы Агитпрома, делали все возможное, чтобы любое представленное на их далеко не самый праведный суд произведение было выдержано в сталинском духе до последней запятой, и при этом не был бы забыт сам товарищ Сталин!

В книге Евгения Громова «Сталин: искусство и власть» приводится интересный пример того, как сам вождь «работал» с представленными ему на рецензию литературными произведениями. «Вооружившись коричневым карандашом, — пишет Громов, — кремлевский критик читает пьесу («Незабываемый 1919-й». — Прим. авт.). Вишневский вкладывает в уста своего героя реплику: «Безусловно так, Владимир Ильич!» Первые два слова прилежный цензор зачеркивает и пишет: «Конечно».