Я была рядом - Николя Фарг

Разумеется, это не конец сцены, а только начало. Алекс будто созревает для контратаки и быстро задает мне конкретные вопросы, один за другим: «Как ее зовут?», «Сколько ей лет?», «У нее большая грудь?», «Она худенькая?», «Сколько раз вы занимались любовью?», «Она сосала?», «Ты говорил ей: „Я люблю тебя?“» Время от времени официантка ставит на стол новые блюда. Я отвечаю на каждый вопрос, затем Алекс резко встает, не притронувшись к рыбному филе, от которого еще поднимается пар, вежливо желает всем приятного вечера, никто не осмеливается спросить ее о причине столь поспешного ухода, она покидает ресторан, все взгляды обращаются ко мне, затем все стремительно опускают взгляды, наши друзья немного в шоке, но делают над собой усилие, чтобы не вмешиваться в семейные дела. Вообще, конечно, чувство такта — адская вещь. У меня явственное ощущение, что я сейчас разлечусь на осколки, как разбитая витрина, и тем не менее я растягиваю рот в широкой улыбке и обращаюсь к детям: «Мои любимые зайчики». Я пытаюсь прийти в себя, глубоко дышу, но не собираюсь притворяться, что все в порядке. Катастрофа налицо. Я принимаю решение никуда не бежать, сидеть на месте и не беспокоиться по поводу того, что Алекс может наделать глупостей. В конце концов это должно было случиться. Зато теперь я избавлюсь от этого кошмара. Я без аппетита принимаюсь за свое блюдо, время от времени улыбаюсь детям, возможно чересчур широко. Их невинность поражает. У меня тут конец света, землетрясение — сердце-трясение, я бы сказал, — а они ни о чем не ведают. Я заказываю им десерт, продолжаю несколько натянуто беседовать с приятелями; после того как дети доедают сладкое, я вежливо раскланиваюсь, извиняюсь — объяснять, что у меня чрезвычайные обстоятельства, уже нет необходимости, — и, хотя глаза присутствующих наполнены крепким коктейлем вопросов, бессильного любопытства, сочувствия и уважения, я ничего не говорю, а только беру детей за руки, бросаю последний печальный взгляд на нетронутое рыбное филе Александрины, которое выглядит почти враждебно на широкой плоской тарелке, прощаюсь, завожу машину и еду домой. По возвращении я, как обычно, застаю Алекс на диване. У нее озабоченный мрачный вид, но она спокойна. Мы оба начеку: впереди финальная сцена нашего длинного спектакля. «Сейчас дети почистят зубы, мы их уложим и поговорим», — произношу я очень спокойным голосом, заранее готовясь к тому, чтобы во второй раз за год поставить вопрос о разводе. Уложив детей, я возвращаюсь в гостиную, сажусь в то же кресло, что и шесть месяцев назад, напротив Александрины. Наш разговор начинается в том же тоне, что и тогда, и примерно в то же время. Вскоре я узнаю, что «доказательства», о которых она говорила в ресторане, получены из уст Кристиана, которому я доверился и который меня предал. Забавные существа люди, не правда ли? Шесть месяцев назад я сломался через двадцать минут. На этот раз я продержался до самого рассвета: «Так ты действительно уходишь от меня?» — «Да, я ухожу от тебя». — «Ты больше меня не любишь?» — «Дело не в этом, просто мы больше не в состоянии жить вместе. Так надо». — «Ты любишь ее?» — «Не знаю». — «Но ты хочешь снова встретиться с ней?» — «Да». — «Ты хочешь снова заняться с ней любовью?» — «Да». — «Чем она лучше меня?» — «Слушай, дело не в этом». — «Ответь мне: что у нее есть такого, чего нет у меня?» — «Она нежная, она не ведет себя агрессивно, не унижает меня, мне с ней хорошо». — «А ты со мной нежен, ты не ведешь себя агрессивно, не унижаешь меня, мне с тобой хорошо?» — «Вот видишь, мы не понимаем друг друга и не поймем никогда». — «Значит, ты действительно уходишь от меня?» ну и так далее. Я говорю тебе, что продержался до рассвета, потому что в полвосьмого утра, дождливым воскресным днем, после энной бессонной ночи, потраченной на ораторские упражнения, приведение доводов, невыносимых описаний, оправданий, объяснений и довольно спокойных, но бесконечных разговоров, Алекс, в пятидесятый раз спросив у меня: «Ты уверен, что хочешь расстаться? Это действительно то, чего ты хочешь? Ты хочешь Алису?» — Алекс внезапно сползла по стене на пол и, уткнувшись лицом в колени, зарыдала. Она плакала, как четырехлетний ребенок, и слезы текли у нее по лицу: «Но почему ты меня не любишь? Почему? Чем я это заслужила?» И, видя ее такой уязвимой, такой одинокой, я понял, что ее безысходность имеет корни куда более глубокие, чем наш брак, что ее вопли отчаяния обращены не только ко мне и что тогда в ванной комнате, шесть месяцев назад, она не меня хлестала электрическим проводом. В этот момент я осознал, что не имею права бросить ее, что этот развод с моей стороны будет бесчеловечным поступком. Нельзя бросать в одиночестве растерянного, беззащитного человека. Даже мои вечные поиски счастья не могли оправдать такую жестокость. Кроме того, глядя на страдания Александрины, я серьезно усомнился в том, имею ли право на счастье. Вообще, это серьезный вопрос: имеем ли мы право, спасая свою шкуру, эгоистически бросить на произвол судьбы того, кому клялись в любви до самой смерти? Имеем ли мы право расстаться с человеком, если ему хуже, чем нам, если он более уязвим, если его душевное равновесие зависит от нашего решения уйти или остаться? Нет? Ты считаешь, я слишком самонадеян? Как бы то ни было, я взял ее руки в свои и принялся мягким голосом в пятидесятый раз объяснять одно и то же: «Послушай, я хочу разойтись не потому, что не люблю тебя, не потому, что хочу променять тебя на Алису, а потому, что после кошмара, который мы пережили, начинать все заново кажется мне безумием — все слишком далеко зашло. И даже если допустить, что мы можем начать с чистого листа — я способен сделать над собой усилие, — ты всю оставшуюся жизнь посвятишь отмщению. А на это, честно, у меня нет ни сил, ни смелости, я хочу выбраться из этого ада, стоп». Алекс смотрит на меня сквозь пелену слез и говорит: «Если я пообещаю тебе, что ничего подобного не случится, ты поклянешься забыть Алису?» Прежде чем ответить, я выдерживаю паузу. В глубине души я думаю, что такой исход дела наиболее предпочтителен для меня. Будем разумными людьми: все, чего я хочу, — это вырваться из кошмара, не усложнять жизнь своих детей, воспитать их, ездить всем вместе отдыхать, состариться вдвоем с их матерью, много смеяться, а вечером заниматься любовью, не испытывая при этом ни грусти, ни сожаления. Я улыбаюсь ей: «Да, я клянусь. А ты точно уверена в себе? Ты уверена, что можешь дать такое обещание? Ты чувствуешь себя способной на это?» Она отвечает, что да. Я улыбаюсь ей, ухожу в свою комнату, беру телефон и с могильным холодом в душе, но зато предоставляя Алекс лучшее доказательство своей честности, набираю Алисе следующее сообщение: «Пожалуйста, никогда больше мне не пиши и не звони. Никогда. У нас с тобой была красивая история, но я люблю свою жену. Прости». Я показываю текст Алекс и говорю: «Смотри внимательно, что я сейчас сделаю. Я отправлю это сообщение Алисе, потому что я хочу снова быть с тобой, потому что ты женщина моей жизни, потому что я не мыслю себе будущего без тебя, потому что я люблю тебя, потому что я очень-очень хочу, чтобы все было как раньше, о’кей?» Она соглашается и укоризненно добавляет, что я зря написал «прости»: «Ты не должен был извиняться». Тем не менее я осмеливаюсь ответить ей, что всего лишь хотел быть корректным, а сообщение и так получилось довольно жестокое и не стоит все усугублять. Я нажимаю «Отправить», силясь забыть о своей боли, о боли, которую причиняю Алисе, обо всем том хорошем, от чего отказываюсь. Сообщение отправлено. Я собираю волю в кулак, дабы одним махом все забыть, улыбаюсь Алекс своей самой широкой, самой оптимистической улыбкой, беру ее на руки, повторяя, что люблю только ее и никогда не любил никого другого. Алекс, абсолютно обалдевшая и все еще несчастная, тоже пытается улыбнуться. Через несколько минут я получаю сообщение. Я стискиваю зубы, готовясь выдержать удар. Гневное сообщение Алисы переполнено оскорблениями. Беглым взглядом я пробегаю слова: «Fuck you», «Bastardo», «Sei una merda» — я не хочу это читать, не хочу в это вникать, это слишком тяжело, я все стираю, мне хочется умереть; Романце и Неруда потеряли смысл, все закончилось, больше нет ни ее улыбок, ни света, ни Италии, ни Сейшельских островов, ни счастливого февраля; я сам себя лишил тихой гавани, я сам себя убил. Я передаю содержание эсэмэски Алекс, и она с холодным удовлетворением смакует свою победу. Чтобы отметить завершение кошмара и переход на новую стадию в отношениях, мы удаляемся в спальню и занимаемся сексом с ощущением полнейшего эмоционального ступора. Ни один из нас не получает удовольствия, однако мы об этом не говорим. Просто все произошло слишком быстро, слишком рано, не вовремя. «Тебе грустно? — спрашивает Алекс глумливо. — Ну скажи, что тебе грустно, признайся». В этот момент ни один из нас не подозревает о том, что мы занимаемся любовью в последний раз.

В воскресенье льет дождь, мы с Алекс засыпаем в одной кровати, мне хочется заняться любовью, но, видя ее стеклянные глаза, уставившиеся в стену, я понимаю, что сейчас не время даже думать о сексе. На следующее утро мы чистим зубы над раковиной, и вдруг Алекс выплевывает пасту и, словно вызов, бросает мне вопрос: «Ну и каков следующий этап нашей игры? Мы на сто процентов верны друг другу или каждый втихаря ведет сексуальную жизнь на стороне, не нарушая семейных отношений?» Ее вопрос поражает меня до такой степени, что по спине пробегает холодок. Судя по тону, ее точка зрения ясна. Что до меня, то я больше не намерен терпеть отведенную мне роль рогоносца. Чтобы выразить свое нежелание быть вновь обманутым и дать понять, что ее вопрос воспринимается мной как чистая риторика, я иду в наступление: «Что ты надеешься услышать в ответ?» Она резко меня перебивает: «Я первая задала тебе вопрос. Так что отвечай». Ни секунды не медля, я отвечаю ей, что хочу абсолютной верности и полного взаимного доверия. Она говорит «о’кей», поворачивает голову и вновь принимается чистить зубы: она явно разочарована моими словами, она надеялась, что я соглашусь на «свободные отношения», но не решается об этом сказать. Я еду на работу, пытаясь настроиться на позитив и спокойно обдумать катастрофическое начало недели. По дороге у меня не перестает звонить телефон: Алиса ведет себя как безумная. Она делает сперва пять звонков, потом десять и пятнадцать, я все время их сбрасываю. Мне ужасно хочется ответить ей, объясниться, извиниться, сказать, что у меня не было выбора. Мне ужасно хочется сгладить эффект от того жестокого сообщения, расстаться красиво в память о счастье, которое я испытал с Алисой, но накануне перед сном Алекс заставила меня вновь поклясться, что я никогда не свяжусь с Алисой, не подам ей ни единого признака жизни, не скажу ни слова, поэтому я не могу перезванивать, не могу снова лгать. Впрочем, я не был доволен поведением Алекс, в ее интонациях до сих пор слышалась угроза. Я не сказал ей об этом, чтобы не поссориться, ведь она постоянно впадала в уныние, но я же начинал беспокоиться, не обратится ли ее добрая воля против меня. Я чувствую себя жалким, беспомощным трусом, чувствую, что не достоин ни одной женщины и что Алекс с Алисой правы: я дерьмо. На двадцатый звонок Алисы я сдаюсь, припарковываю машину у тротуара и нажимаю кнопку приема звонка. Она рыдает и орет мне, чтобы я ее выслушал, я ору ей в ответ, чтобы она дала мне высказаться, что я не имею права с ней говорить, что я не мог поступить иначе, что я не в силах смотреть, как жена подыхает от тоски, что я чувствую себя мертвым, что я должен повесить трубку. И я действительно вешаю трубку. Я плохой муж, плохой любовник, мое сердце сжимается от боли, но я все же берусь за руль и еду дальше.