Мед и яд любви - Юрий Рюриков

«У Моруа есть мысль: любовь зависит больше от самого любящего, чем от предмета любви. Какую роль играют внутренние источники любви?» (Встреча с работниками Интуриста, июнь, 1979).

Андре Моруа, современный французский романист, писал, что «источник любви скорее в нас, нежели в любимом существе», и что после Стендаля эта мысль стала азбучной[24]. Но для Стендаля таким внутренним источником любви была человеческая фантазия, которая украшала любимое существо несуществующими достоинствами. По его мнению, порождала любовь именно фантазия, то, что я называю двойной оптикой. Любить могли как бы «романтики чувств» — те, у кого есть эта романтическая способность приукрашивать, и не могли «реалисты чувств». Способность любить выводилась из важной, но не главной стороны души.

В середине нашего века Эрих Фромм, крупный американский философ, сделал тут важный шаг вперед. В книге «Искусство любить»[25] он выступил с глубокой и новой теорией любви. «Любовь, — говорил он, — это главным образом отдавание, а не получание». «Давание — это высочайшее проявление силы… Я ощущаю себя изобильным, тратящим, живым, счастливым. Отдавание более радостно, чем получание».

Видимо, во многом он прав. Получает потребитель в человеке, отдает творец; причем не просто отдает, а отдает с радостью — только тогда это отдача-творчество. Отдавание без радости — подневольное или альтруистическое — это просто исполнение долга, повинность. Радостное отдавание — это душевное творчество, и именно этим оно и радостно. Тут лежит, видимо, психологический закон всякого творчества, и он отличает творчество от нетворчества.

Пожалуй, творец в корне отличается здесь и от собственника. Главная потребность собственника я-центрична, ему надо, чтобы своими вещами владел только он. Главная потребность творца прямо противоположна: ему надо, чтобы его идею, книгу, машину признало как можно больше людей, чтобы она вошла в их жизнь, стала не только его, но и их собственной. Дело собственника — брать, творца — отдавать; в идеале собственник хотел бы, чтобы вся чужая собственность стала его, а творец — чтобы его «собственность» стала всеобщей.

Впрочем, в словах Фромма есть и однобокость, когда он безоговорочно ставит получание ниже отдавания. Их естественная гармония от этого ускользает, двуединое стремление человека «создавать» и «потреблять» как бы рассекается пополам.

А ведь вся диалектика, вся сложность жизненной гармонии как раз и состоит в каком-то равновесии давания и получания. На подсознательной тяге к такому равновесию, хотя бы примерному, маятниковому, построена вся человеческая природа. Здесь, видимо, действует тот же закон встречных потоков, который правит любым обменом веществ — от простейшего биологического до самого сложного душевного и духовного.

В чем стержень фроммовской философии чувств?

Любовь для Фромма — не просто чувство, это прежде всего способность любить, то есть отдавать другому силы своей души. «Это активная забота о жизни и росте того, что мы любим», это особое состояние души — человеколюбие и жизнелюбие: «Если я люблю человека, я люблю людей, люблю мир, люблю жизнь». Способность любить — это глубинное свойство активной и доброй души, часть ее всеобщей любви к миру, к жизни. Это не луна, которая отражает чужой свет, а солнце, которое светит само.

Но люди не понимают этого, говорит Фромм, они считают, что любовь «вызывается объектом любви, а не способностью любить»[26]. Они как бы извлекают источник любви из себя и помещают его в другого — ищут нужный им «объект», а не растят в себе способность любить. Они ведут себя как человек, который хочет научиться рисовать, но не учится, а ждет подходящую натуру.

Фромм, очевидно, прав: способность любить дается именно добрым состоянием души, активной настроенностью характера — тем, что названо здесь эгоальтруизмом. Если этого нет, никакой «объект» не разбудит в человеке любовь. Балалайка не создана для глубокой музыки, и какие бы скрипки ни возникали перед ней, она не сможет сравниться с ними.

Пожалуй, только глубокая душа, и только в счастливой любви, способна породить океаническое чувство, как его называют, — чувство слияния с другим человеком, чувство проникновения в странный мир, в котором все земное выглядит преображенным, подсвеченным, окрашенным в «надземные» цвета.

Океаническое чувство.

Возможно, тут, в этих взлетах счастливой любви, и проступает самая скрытая суть любви, ее глубокая и только сейчас начинающая проявляться всечеловеческая роль.

Любовь — земное, но и словно бы надземное чувство, самое вселенское из земных чувств. Она как бы дает ощущениям человека невесомость от земных законов, от пут житейского тяготения.

Эту странную силу любви с изумлением ощущают Роберт Джордан и Мария, герои хемингуэевского романа «По ком звонит колокол». Их трагическая любовь начинается на пороге гибели (они воюют против фашистов), и в одном из апогеев любви они испытывают поразительное чувство: «Время остановилось, и только они двое существовали в неподвижном времени, и земля под ними качнулась и поплыла».

Время, которое остановилось, и земля, которая поплыла, — все здесь наоборот, и такой двойной парадокс ощущений бывает, наверно, только в очень сильной любви. И это двойное чувство — как бы отзвук странного «переворота ценностей», когда любовь делает вдруг людей и мир соразмерными, равными по масштабу. Чувство, что они двое парят в неподвижном времени, что они — частица всего, что есть в этом времени, — это, видимо, смутный прорыв в чувство «всечеловека», мировой величины, мгновенный, на несколько секунд, выход в странные, почти космические ощущения…

Любовь дает им сильнейшую тягу к слиянию, к полному тождеству друг с другом. И Мария, эта простая сельская девочка, испытывает странные чувства и говорит Роберту: «Ты чувствуешь? Мое сердце — это твое сердце… Я — это ты, и ты — это я… Ведь правда, что мы с тобой — одно?»

И это тоже одно из самых сильных озарений их любви. «Я — это ты», «я в тебе, а ты во мне» — это странное «андрогинное» чувство родилось, видимо, как эхо того душевного слияния, которое дает им любовь. Это чувство-иллюзия, чувство-мираж, которое, конечно, никогда не сбудется, но оно принадлежит, наверно, к тем обманам зрения, в которых есть кусочки прозрения.

Что такое все эти неясные, какие-то «философские чувства» — чувства слияния друг с другом, с временем, с пространством? Возможно, Хемингуэй наткнулся на новый класс любовных чувств, которых мы до сих пор не замечали — самых первородных и потаенных, о чьем смысле мы сейчас можем только гадать. Впрочем, изредка эти странные чувства испытывали и до него. В XIX веке Жуковский любил безнадежной любовью Машу Протасову, и он писал ей:

Тобою чувствую себя:

В тебе природой наслаждаюсь.

Возможно, это и есть океаническое чувство — чувство своего слияния с человеком или с миром, ощущение себя как частицы чего-то вселенски огромного — то ли времени, то ли пространства, — чувство океанической глубины и неразгаданности, в которое мы только сейчас начинаем заглядывать…

Метерлинк, великий бельгийский поэт и драматург, автор «Синей птицы», как-то сказал: «Быть может, мы еще не знаем того, что выражается словом любить… Любить не значит только жалеть, только всецело собой жертвовать для счастья других, это нечто в тысячу раз более глубокое, чем могли бы выразить человеческие слова самые нежные, самые стремительные и сильные. Минутами кажется, что эта любовь — мимолетное, но до глубины пронизывающее нас воспоминание о великом первобытном единстве»[27].

Любовь и «сверхсознание».

Мужчину и женщину притягивает, сближает, соединяет то, что они — мужчина и женщина; но, сближая, это и отдаляет их, ставит разделительные барьеры.

Мужчина не может до конца понять женщину, женщина не может до конца понять мужчину; эти преграды лежат, видимо, в самой их глубинной природе. У них разное строение тончайших воспринимающих призм души: в женщине сильнее работают эмоциональные призмы, чем рациональные, в мужчине — сильнее рациональные, чем эмоциональные.

Поэтому, наверно, и вся оптика ощущений у них разная, и они со сдвигом акцентов воспринимают одно и то же — женщины с перевесом эмоциональных слоев восприятия над рациональными, мужчины — с перевесом рациональных над эмоциональными. Все в жизни видится им одинаково и смещенно, в похожем и в разном свете, разном то в оттенках, то в главных тонах; и это смещенное зрение рождает у них частые вереницы непонимания.

И только любовь — и то, пожалуй, лишь в моменты своего взлета — поднимает мужчину и женщину над разделительными барьерами и единит, сливает их до конца. Она как бы встраивает в них новые глаза — глаза озарения, наития, поднимает их воспринимающие аппараты выше их пределов — лечит изъяны человеческой природы, как говорил еще Платон.