Непримиримые (сборник) - Сергей Тютюнник

Однажды их приехал проведать ротный. Войдя в палату, бегло посмотрел на всех раненых, задержавшись на Самсонове, и понес гостинцы своим ребятам. Он шутил и подбадривал солдат, не оборачиваясь к начпроду, но чувствуя затылком его жаждущий взгляд. К Василию он так и не подошел, отчего у Самсонова случилось сердцебиение, и он закрыл глаза, стараясь ни о чем больше не думать, чтобы в груди стихло. Но не стихло. Пришлось в конце концов вызвать медсестру.

Такой бури под ребрами больше не случалось. Кровь текла по венам медленно, а душа сочилась в плохо устроенный мир через дырку в груди.

Через три дня Самсонова перевели в другую палату. Перебираться туда ему помогала молоденькая медсестра с тонким носиком, на котором с трудом держались большие очки. Василий еле двигал ногами, и девушка придерживала его за талию, положив одну руку себе на плечо.

– Это я попросила врача, чтоб вас перевели, – тихонько, вкрадчиво говорила она равнодушному лейтенанту. – А то вы лежите в одной палате с теми ребятами и волнуетесь, потом спасай опять ваше сердце…

Василий посмотрел на ее птичье лицо и ничего не ответил.

– Через пару дней, в следующее мое дежурство, я вас на прогулку поведу. Хотите? – и глянула в пустые глаза Самсонова.

Прогулка состоялась. Очкастенькая сестра, опять повесив себе на плечо лейтенанта, без умолку рассказывала, как в детстве училась в музыкальной школе играть на аккордеоне и какой это был тяжелый инструмент для хрупкой маленькой девочки.

– А ведь приходилось таскать его на занятия. Так что не волнуйтесь, нести на себе раненого мне совсем не тяжело. Не глядите, что я такая худенькая. Я с малолетства к тяжестям привыкла…

Сестра тараторила, что нужно поправляться, что самое страшное осталось позади. Главное, что все живы и еще повоюют.

– А правда, что на старом месте службы вы устроили в полку оранжерею и аквариум? – не умолкала девчонка. – Из-за этого вас профессором Паганелем стали называть?.. – И остановилась передохнуть.

Самсонов тупо слушал ее тарахтение и не включался в разговор. Но на него в упор смотрели очки в пластмассовой оправе, и он долго сосредоточивался, чтобы кивнуть и выдавить из себя: «Правда».

– А когда вы выздоровеете, дадите мне каких-нибудь семян, чтобы я посадила здесь свой огород или в вазонах что-то выросло? А? – И опять направила на Василия требовательные очки. – А то здесь… так скучно, – и вздохнула, отвернувшись.

Самсонов, устремив взгляд поверх белой шапочки медсестры, посмотрел вдаль, где мчалась боевая машина пехоты, поднимая за собой стену пыли. Она быстро приближалась к госпиталю.

Василий наклонил голову, снял с юного лица очки и впервые с интересом посмотрел в безоружные близорукие глаза.

– Я вам обязательно привезу семян, – сказал он и снова поднял голову, глядя поверх белой шапочки на затормозившую БМП. С борта машины спрыгнул на землю коренастый офицер, снял шлемофон и сверкнул на солнце потной лысиной.

– Я и не думал, что семена кому-то понадобятся, – продолжал медленно говорить Самсонов поверх обескураженной сестры.

Он все еще держал в руке чужие очки и завороженно смотрел на приближающегося майора Ползикова в нимбе сияющей лысины. Матвеич нес ворох подарков от полка и широкую улыбку на сером от пыли лице. И Самсонов вдруг почувствовал, что дырка в его груди заросла.

Зараза

Полки стонали от поноса.

– Засранцы! – ревел на совещании генерал. – Батальон с дизентерией в госпиталь уложили!..

Командир и замполит самого больного полка, поднятые с кресел начальником, наливались соком позора. Повинные их головы румянились от жары и стыда, и пот сверкал в их жидких волосах.

– Шо, трудно было организовать бачки с кипяченой водой и мыло с пантацитом?! – кричал генерал, расстреливая с трибуны вопросами командира и замполита полка.

Снаряды его фраз разбивались о лбы стоящих посреди клубного зала офицеров. В их горячие затылки сыпалась картечь взглядов всех присутствующих. Сотня человек – от лейтенанта до полковника – с привычным напряжением следила за генеральским разносом.

За стенами солдатского клуба на пыльной голой земле сидел сдуревший от жары июль. По палаткам безмолвно бродила дизентерия, хватая бойцов за истончившиеся кишки и высасывая из них кровь. Мухи радостно пели и путались в ее грязных волосах. Хилый саженец-госпиталь только-только начал пускать побеги инфекционных отделений. Падая от усталости, медики дезинфицировали все, что могли. Но могли они немного. После санитарных рейдов оставались туалеты, залитые дезраствором, губительным для всякой летающей мелкоты природы. Засыпанные хлоркой сортиры и мертвая мошкара обозначали мужественный путь медиков. Однако на смену погибшим мухам с бесчисленных помоек слетались новые стаи, и дизентерия хохотала гнилым ртом в спину усталым санитарам.

В госпитале солдаты из рабочих команд, как пауки, плели колючую ограду, строили новые фанерные бараки и рыли выгребные ямы. Стройка стучала молотками и визжала пилами. В госпитале было тесно. Еще дрожали на ветру вылинявшими боками палатки. Прокуренные медсестры спали на матрасах без простыней и спиртом отгоняли от себя тиф. В палатках и коридорах лечебных модулей на полу и двухъярусных кроватях с урчащими животами валялся цвет Вооруженных сил – действующая на Юге армия.

Солдат Сергей Панин состоял в этой армии, лежал в коридоре на матрасе и скрипел животом. Он тихо радовался, что лежит в госпитале, а не воюет далеко в горах со своей ротой, стыдился этой радости и стрелял чинарики у богатых на сигареты курцов. Богатых было очень мало. Бедных – очень много. Они не равны были в тени под узким козырьком курилки. Они равны были лишь в туалете – длинном дощатом сарае, принадлежавшем одновременно сразу двум отделениям – дизентерийному и гепатитному – и вследствие этого разделенном на две половины дырявой перегородкой.

Панину страшно хотелось курить, невыносимо хотелось. Но его рота воевала в горах уже неделю, никто к Панину не заходил и сигарет не приносил. От недостатка дыма он грыз ногти. Пришлось унизительно выклянчивать чинарики у солдат-«стариков». Многие оставляли ему бычки с высокомерием кладовщиков и долгим презрительным взглядом наблюдали лихорадочные затяжки молодого бойца.

Стальные глаза Панина под крутым козырьком бровей поблескивали затаенной злостью. Ноздри помятого в детстве носа раздувались. Панин болел обкусанной унижениями душой. Но курить хотелось сильно, и он терпел, обдирая легкие бракованным табаком московской фабрики «Дукат», думая, что отравит и усыпит им больную душу. Но душа его не спала, раненная дизентерией, которую Панин получил сознательно. Он понял, что его сослуживец Мишка Симонов болен, видел его частые забеги в туалет и специально пару раз попил из его кружки и втихаря доел за ним кусок хлеба, чтоб влететь наверняка. И даже если бы командир и замполит полка каждому солдату закипятили бочку воды с пантацитом – обеззараживающими таблетками, Панин все равно бы заразился. Он ел бы с помойки, чтобы попасть в госпиталь и не идти на войну. И напрасно комдив поднимал кровяное давление себе и офицерам. Панин хотел влететь с поносом, и влетел. Теперь он ходил в сортир кровью и страдал душой.

Мучился Панин животом, мучился молодым, захлебывающимся сердцем. Но панинская гордость с перебитыми ногами еще куда-то ползла. Были дни, когда Сергей совсем не тяготился службой в действующей армии. Он дрался с солдатами-«дедами», когда те пытались его оседлать. Пока ему везло в боевых рейдах, он смотрел на войну с любопытством. Пули барахтались в песке вокруг его худого тела, вызывая в Панине лишь интерес кинозрителя. Панин еще не знал войны, не знал, что он в ней – мишень. Поэтому он гордился собой. А гордому человеку мучительно сознавать, что он трус. Панин не сразу узнал, что боится смерти. Но когда узнал, понял, что скоро по-страшному умрет.

В тот раз Панину опять повезло. Не повезло его роте. Полгода фортуна дула ей в паруса, уводя от смерти. Полгода рота петляла меж минных полей и засад. А через полгода налетела на банду и, оставив боевикам одну подбитую БМП, еле унесла ноги. Вызвали вертолеты, разогнали «духов» и стали искать своих. И нашли. Пять человек аккуратно лежали под скалой без голов.

Они были еще молоды – ребята из панинской роты, они были везунчиками и не знали, где искать головы своих товарищей. Они обшарили все вокруг и нашли лишь внутренности. И тогда командир догадался. Он расстегнул куртки на телах убитых и нашел там головы своих солдат, спрятанные в выпотрошенные животы. Как зачарованный смотрел с почерневшим лицом на это Панин, потому что только красота и мерзость могут так притягивать человеческий взгляд. Оглушенный ужасом, Панин стал блевать. Он блевал долго и трудно, выворачивая наружу свою молодую душу, выкидывая из себя любопытство к войне и пацанячий азарт.