Прелесть пыли - Векослав Калеб

И, когда над кромкой горы запламенело солнце, они увидели село.

Они стали спускаться пологой ложбиной вправо от седловины. По седловине вилась широкая коровья тропа. Дома были разбросаны по всей низине и стояли метрах в пятидесяти один от другого. В нескольких местах виднелись купы деревьев — тенистый кров сельских сходок. Островерхие крыши спускались чуть ли не до земли. Первой на их пути стояла приземистая, крытая соломой избушка, дремавшая у самой дороги. Дальше шли два двухэтажных дома и снова одноэтажный, а ниже первой избушки — шесть-семь таких же домишек. Заостренные крыши врезались в густую крону деревьев. Ниже ложбина превращалась в поле, а выше переходила в пологий и широкий склон горы.

— Село, — сказал Голый.

Даль терялась в дрожащем мареве. Стремительно всходило солнце. По расчищенной тропе, которой они шли к большаку, растеклись темные, сырые пятна от росы. С дерева послышался пронзительный, словно укол иголкой, посвист птицы. Казалось, она смеется над ними, сомневается в правильности их пути. Недаром она отправилась им вслед, перелетая с ветки на ветку.

А они ни на что не смотрели. Не хотели видеть ничего, кроме островерхих крыш и трех струек дыма над ними около просторного выгона и площади.

Как всегда, один нес винтовку, другой пулемет; как всегда, они перекладывали свою ношу с плеча на плечо; и, как всегда, с трудом тащили тяжелый груз своего тела и своего мерцающего сознания.

И все же в них начала просыпаться надежда. В груди слабо-слабо затрепетала радость. Но, быть может, то была и не радость, а страх. Поэтому они гнали прочь все мысли. Старательно обходя взглядом и печальные и радостные картины, они шагали и шагали к тому, что казалось им недостижимым миражем.

Совершенно равнодушно, не желая этим сказать ничего особенного, Голый произнес:

— Село.

Он сказал это слово так, словно никогда не произносил его с иной целью, чем показать, что он жив.

— Ну и ладно, — сердито отозвался мальчик.

И они снова замолчали. Так шли они и скоро оказались на большаке, ведущем в село.

Теперь они шагали рядом. Они старались ступать твердо, а голову держать высоко, чтоб яснее видеть все перед собой. Дома качались, земля ходила ходуном. Эта неустойчивость окружающего лишала их всякой уверенности, они шагали совершенно автоматически, сознавая — да и то как что-то очень далекое и неопределенное — только свой основной долг, ради которого они шли по земле и который воспринимали как единственную реальность.

Они были готовы ко всему.

В селе никого не было видно. Ни на улице, ни на выгоне, ни во дворах. Только метрах в пятидесяти от них из-за поленницы дров возле дороги на миг показалась девушка в красной кофте и синей юбке и скрылась в ближайшем доме.

Сейчас, возможно, из дома выбегут немцы, четники, итальянцы, усташи или их просто накроет автоматная очередь. Мысль эта мелькнула в голове, но не испугала.

А дома продолжали качаться; над тремя из них поднимался легкий дымок. Солнце заливало светом зеленый выгон и пышные кроны деревьев у домов и в центре села. Горы на краю ложбины, омытые росой, переливались голубыми и розовыми красками, небо синело свежей прозрачностью воды.

Они все решительней шагали по дороге, чувствуя, что тот или иной конец близок. И к первому домику подошли довольно бодрым шагом, удивляясь, откуда у них взялись силы.

Обойдя низкую побеленную ограду, они прошли мимо окошка и остановились у порога.

Голый сразу нырнул в черноту дома. В полумраке комнаты он ничего не разобрал; но ему почудилось, что в дальнем углу кто-то есть.

— Смерть фашизму! — сказал он.

— Дай тебе бог счастья, сынок — ответил тихий голос.

И тут же из темноты выдвинулась пожилая женщина в черном платке, стянутом узлом под подбородком. Комната оказалась кухонькой. В дверях горницы, прислонившись к косяку, стояла девушка в красной кофте и синей юбке, только сейчас ее голова была повязана белым платком. Девушка смотрела, широко раскрыв глаза, но быстро взяла себя в руки и теперь разглядывала партизан, уже не сомневаясь в том, что нет сегодня на свете такого чуда, которое может удивить человека.

Времена пошли такие, что, посыпься с неба живые и мертвые, даже это никого не поразит.

— Мать, можно у вас передохнуть?

— Можно, сынки, можно. Вот садитесь сюда. Притомились, видно, в дороге. Вот сюда, на скамейку. Счастье еще, не холодно.

— Солнце нас не забывает, оно свое дело знает, — выпалил Голый и сел на низкую скамеечку; пулемет поставил между колен.

Мальчик проковылял за ним и опустился рядом.

Они сидели, припав спинами к стене, с напряженно поднятой головой, точно боялись малейшим движением спугнуть долгожданную явь.

А женщина, сжав руки, глядела на них вопрошающим взглядом. Бледные лица, широко раскрытые невидящие глаза. Зеленый луг, залитый солнцем, бросал на них зеленоватый, мертвенный отсвет. Они сидели, как неживые, лишь руки, сжимавшие оружие, чуть заметно дрожали.

Девушка в дверях горницы не сводила с них больших голубых глаз.

Обе женщины ждали, чтоб гости заговорили.

Старшая в замешательстве начала поправлять узел платка. И тут Голый улыбнулся и сказал:

— Село…

— Устали вы, — сказала женщина.

— Да, да, — ответил Голый.

— А может, вы голодные? Конечно, голодные!

— Да, да, — снова повторил Голый.

Девушка сделала шаг вперед, спрятала руки в складках юбки и опять уставилась на них большими голубыми глазами.

— У меня как раз теплое молоко есть, если, конечно, хотите. Лучшего-то сейчас ничего нет. Выпьете молочка?

Партизаны не шелохнулись. Застыли, как изваяние. Только на лице Голого обозначилась легкая учтивая улыбка — чуть шире прежней.

— Молока не хотите?.. Корову-то мы еще сохранили.

— Молока, — сказал Голый, и на его лице наконец появилась трепетная, растроганная улыбка. — Молока, ха-ха-ха…

— Вы не сердитесь, ничего другого у меня нет. Знаю, что вы не дети — молоко пить.

Голый еще шире раскрыл глаза и посмотрел на женщину. На глазах его выступили слезы. Девушка усиленно теребила передник.

— Молока? — серьезно спросил Голый.

— Да, — сказала женщина, испытующе поглядывая на них.

— Дайте… пожалуйста, — сказал Голый. — Молоко… Ничего лучшего вы не могли нам предложить.

Женщина поняла, что надо спешить. Она бросилась к очагу, сняла с золы горшок и налила из него молока в литровый ковш.

— Не очень горячее, — сказала она, подавая Голому полный ковш.

Тот взял его и протянул мальчику.

— Пей ты, — сказал мальчик.

— Держи, — строго приказал Голый.

Мальчик прильнул к ковшу и потянул теплую, живительную влагу. И сразу почувствовал, как широкая волна блаженства прокатилась по его телу. Сделав несколько глотков, он передал ковш Голому, тот, отпив немного, вернул ковш мальчику — так они выпили все. Женщина еще раз наполнила ковш. Пока они пили, передавая ковш из рук в руки, женщина стояла рядом и приговаривала: «Пейте, пейте…» Потом она вдруг вздрогнула, словно о чем-то вспомнив, сорвала с гвоздя чугунок, подвесила его над очагом, подложила хворосту, полуобгорелые поленья и стала раздувать огонь.

Девушка тоже захлопотала, засуетилась, точно наседка; схватила ведро, выскочила во двор, тут же вернулась с водой и налила в чугунок над очагом.

Женщина села у очага и приготовилась к доверительному разговору. Непрестанно помешивая огонь и глядя на него, она неторопливым и твердым голосом задавала вопросы.

— Откуда идете?

— Из… из… Оттуда, с востока, от реки и от гор, — ответил Голый.

— От самых гор! И все вдвоем?

— Нет, вначале нас было много. А сейчас мы идем одним путем, остальные — другим. Пути у нас разные, но ведут к одной цели.

В это время в желудках бойцов началось движение. И тот и другой с трудом преодолевали нетерпение голода.

Девушка теперь смотрела на них сбоку — она стояла между очагом и закопченной стеной. Губы ее приоткрылись, глаза расширились и улыбались каким-то своим веселым мыслям. Она ждала, что пришельцы вот-вот объявят нечто очень важное. Румяные щеки, русые волосы, выбивавшиеся из-под белого платка, налитые розовые руки — вся ее сильная, ладная фигура излучала радость. На голые волосатые ноги партизана она смотрела так, словно и это ей не впервой, словно ничего странного в этом не было — такое уж время теперь!

А женщина, заметив, как Голый тщетно пытается натянуть кожух на колени, предложила:

— Зябко вам, накройтесь вот, — и, взяв с сундука одеяло, подала ему.

Голый прикрыл одеялом колени.

— Вода штаны унесла, — сказал он.

— И не такое бывает, — сказала женщина.

Голый с трудом держал глаза открытыми и искал опоры в глазах женщины. Той стало неловко, и она перевела взгляд, такой же открытый и настойчивый, на мальчика. А тот, спрятавшись за их беседу, которую он считал их делом, начал погружаться в усталые грезы. Он сидел все в той же напряженно застывшей позе и боролся с желанием закрыть глаза. Женщину поразил его изможденный вид, и она тут же сообразила, что он голоден.